Тимофей Чернов - В те дни на Востоке
— Это же кулак форменный! — возмущался Ваньша. — С утра до ночи мантулим, а что получаем?
— Исплутатор! — кричал Лёха.
— Дураки вы, я вижу, — сказал Жолбин. — Ломаете горб, не зная за что. А ведь есть шанс заработать пятьсот гоби за неделю.
— Пятьсот? — разинул рот Ваньша. — А где?
— Хе-хе-хе… Где? — не торопился с ответом Жолбин. — Надо знать деловых людей, выполнить их задание и дело в шляпе.
— Это сходить… туда? — показал в сторону границы Ваньша.
— Опасно, — покрутил головой трусоватый Леха. — В прошлом году Лавруха Черников ушел и до сих пор нетути. А Матвей Кошкин и Игнат Перцов из Драгоценки тоже не вернулись.
— Это было в прошлом году, — убеждал Жолбин. — А сейчас у советских мало здесь войск осталось — все на запад отправили.
Парни, потные и красные от выпитой водки, одичало смотрели на хорунжего, который, сузив глаза, рассказывал небылицы.
— Сейчас японцам надо точно знать, как чувствуют себя советские. Говорят, с голодухи пухнут, мякину жрут. С немцами воевать — дело не шутейное. А нам это на руку: легче будет с коммунистами разделаться.
— Оказывается, дела-то у нас не плохи, — повеселел Ваньша. — Глядишь, к осени в Расее будем!
— Будем! Только в разведку сходить надо. Аванс завтра выдам.
— Чо-то страшно, — помотал головой Леха.
— Подумать надо, — сказал Ваньша. Жолбин заказал еще бутылку «Чуринской».
…Утром парни проснулись в подвале особняка Ногучи. Через глазок в двери на них посматривал японский охранник.
— Как мы попали сюда, паря? — удивился Леха.
— Бес его знает! — поглаживал ссадину на щеке Ваньша. — Помню, что карнаухий угощал, а что дальше было, не знаю.
— А чо он предлагал, помнишь?
— Как же… пойти туда.
— Может, согласимся?
— Ты чо, Леха, на тот свет захотел?
— Тогда здесь замают.
Днем пришли Жолбин и Ногучи.
— Ну как, надумали? — угрожающе спросил хорунжий. — Если согласны, получайте аванс, а нет, передаю в распоряжение капитана.
Ваньша поймал на себе коварные, как у змея, глаза Ногучи, и холодная волна страха окатила его.
— Мы согласны…
Глава четвертая
Военный человек быстро применяется к новой обстановке, скоро знакомится с окружающими его товарищами и идет в ногу с их жизнью.
Так было и с Арышевым. За это время он уже имел представление о каждом бойце своего взвода, был в курсе всех событий. И хотя далеко отсюда громыхала война, здесь жили теми же чаяниями и заботами, какими жила вся страна. Радостными минутами трудового дня были полученные утром известия с фронта, а вечером — доставленная со станции почта.
Анатолий пока не ждал писем, потому что недавно написал сам. Все свободное время он отдавал бойцам: следил за тем, как они чистят оружие, проводил беседы, играл в домино.
Как-то допоздна он разучивал с бойцами новую строевую песню. После отбоя возвращался в Копайград вместе с командиром роты лейтенантом Незамаем.
— А ты, я вижу, тоже готов в казарме ночевать, — говорил Незамай. — Не надо, голубчик, и о своем отдыхе забывать.
Арышев слышал от командиров взводов, что Незамай — человек черствый, а тут вдруг такая забота. «Может, они не правы».
— Ты что, вместе с полковым адъютантом учился?
— Да, в одном училище, только в разных батальонах.
— Ну-ну…
Какое это имело значение, Арышеву было неизвестно. Во всяком случае, думал он, ротный командир должен все знать о своем офицере.
— Что ж, голубчик, я доволен тобой. Только вот с подчиненными надо быть построже. Меньше разводить разную антимонию, больше требовать. Тогда и они будут больше тебя уважать.
Что разумел Незамай под «антимонией», Арышев догадывался и, конечно, не был с ним согласен. Но ему было приятно, что в целом ротный командир одобрял его работу. Вспомнился вчерашний разговор, когда Незамай предложил освободить от занятий Веселова.
— Надо нам ленкомнату в божеский вид привести: лозунги, плакаты подновить.
Это было не приказание, а скорее просьба, которая подкупала Анатолия.
Нет, чтобы там ни говорили, черствым его не назовешь. Правда, в обращении Незамая ему не нравился слишком фамильярный тон. А слово «голубчик» совсем не вязалось с командирским языком. Не вызывала симпатии и внешность. Крупное лицо его с сеточкой фиолетовых прожилок на щеках казалось заспанным, припухшим. Говорил он быстро, шепеляво. Носил вылинявшую гимнастерку, слабо затянутую ремнем, на боку — до отказа набитую уставами полевую сумку. С ней он никогда не расставался, чтобы в нужный момент достать устав и зачитать параграф. В оправдание он говорил: «Голова — не каптерка, все не уложишь».
Но Арышев не осуждал его за это, потому что Незамай был не кадровым офицером, а из запаса. Да мало ли какие странности бывают у людей. Главное, чтобы человек имел душу.
Однако представление о Незамае у Арышева скоро изменилось…
…Сегодня утром Незамай был чем-то обеспокоен и раздражен. Он накричал на дежурного по роте, грубо отчитал Старкова в присутствии солдат. Потом собрал в канцелярии командиров взводов.
— Так вот, голубчики, — заговорил он тревожным голосом, — получено известие — завтра к нам в полк приезжает комдив. Строевой смотр проводить будет. Дело сурьезное, — погрозил он толстым указательным пальцем. — Что мы должны показать на этом смотру? — Глаза его быстро заморгали. — Конечно, не слабость, а силу, чтобы нас потом не поминали лихом. А это все зависит от нас, как мы сумеем развернуться. Так давайте же покажем, что на сегодняшний день мы чего-то добились, чего-то достигли…
Незамай старался поднять дух у офицеров, чтобы заручиться их поддержкой. Но они холодно слушали его. Быков рассматривал висевший на стене плакат противотанкового ружья. Воронков, глядя вниз, постукивал пальцами по лежавшему на коленях планшету. Арышев что-то записывал в блокнот.
— Ас твоим взводом, голубчик, — уставился Незамай на Арышева, — не знаю что и делать. Боюсь, подведешь. — Он долго раздумывал, потом хитровато улыбнулся. — Сделай так: каких похуже — оставь в казарме, а остальных — в строй!
— Как это, оставить? — возразил Анатолий. — А если проверят?
— Вряд ли кто догадается.
— А если все-таки догадаются, — сказал Воронков, — будут большие неприятности.
— Это я и без тебя знаю! — побагровел Незамай. — Не можем же мы из-за каких-то трех-четырех разгильдяев позорить всю роту! — И, взглянув на Арышева, приказал — Делай, как я сказал, а там видать будет.
Офицеры вышли из канцелярии.
— Опять крутит Незамай, — возмущался Быков. — Смотри, Анатолий Николаевич, как бы тебе с ним в историю не влипнуть!
— Но ведь его приказание, он и за последствия будет отвечать.
— А ты думаешь в стороне остаться? — Быков так посмотрел на Арышева, что стало ясно: выполнить приказание — значит быть соучастником Незамая. Нет, на это он не пойдет, поступит так, как подсказывает совесть.
Вечером, в землянке, Быков опять спросил его:
— Ну и как решили?
— Возьму весь взвод. Чего мне изворачиваться.
— Правильно!
— А вы не боитесь за своего Савушкина?
— Теперь нет, а когда-то пришлось мне с ним нянькаться. Я и по-хорошему и по-худому — пререкается с командирами, и баста. Все-таки нашел подход.
— Какой же?
— Да вот Александр Иванович посоветовал написать в его колхоз. Я целый рапорт накатал о его службе. Вскоре получаю письмо от председателя колхоза и от матери. Зачитываю всему взводу. До слез парня проняло. Вроде за ум взялся.
За несколько минут до подъема Незамай прибежал в казарму и приказал поднять роту.
Целобенок, вскочив с постели, напустился было на дневального за то, что тот рано подал команду, но увидев командира роты, осекся. Он вспомнил, что сегодня полковой смотр и, возможно, комдив вздумает пройти по казармам. Тотчас же отдал приказания командирам отделений произвести уборку помещения, всем побриться и подшить свежие подворотнички.
Когда пришли командиры взводов, в казарме все преобразилось: пол был основательно выскоблен, постели на нарах заправлены белыми простынями, хранившимися до особого случая в каптерке. Даже Незамай был неузнаваем: в новой гимнастерке и хромовых сапогах. Окинув офицеров недовольным взглядом, он строго выговорил:
