ВОЛЬФЗАНГЕР ВИЛЛИ - БЕСПОЩАДНАЯ БОЙНЯ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА
По временам мы сидели в дверях, опустив ноги наружу, глазели на деревни, пашни, леса и нивы проплывающей мимо родины, кивали девушкам и пели наши песни, пытаясь перекричать шум бившего нам в лица ветра.
Только в полночь мы засыпали на полках, качающихся и колеблющихся по ходу поезда, видели сны
и просыпались ранним утром, когда еще едва-едва рассветало.
Я долго смотрел на равнинную страну лугов, фахверковых домов и разбросанных группами деревьев. Она иногда напоминала Дарсс. Города, деревни и поля оставались позади. Снова и снова попадались березы на железнодорожной насыпи, среди овечьего помета и коровьего навоза. Потом появлялись небольшая роща, одинокое дерево, пыльная дорога, улица, ручей. Медленно изменялось лицо ландшафта.
Я не обращал почти никакого внимания на поведение солдат в вагоне, оставался спокойным, в каком-то странном равновесии. Когда я видел простых людей, работающих в своих садах или на полях, то думал о том, что еду в Россию, чтобы воевать, уничтожать посевы и урожаи, быть рабом войны. Но при этом чувствовал какую-то свободу, радость жизни. Это состояние возникало у меня под влиянием приближающейся опасности и близкого соседства со смертью. Боль прощания и уединенность печалили меня, и будущее снова стало пугать. Ничего знакомого и привычного меня уже не ждало.
Все же я не спорил с судьбой. С нетерпением ожидал я будущего. Я был еще довольно молод, чтобы оценить все новое, испытать привлекательность поездки и предстоящих приключений, что опьяняло бы меня в мечтах и построении воздушных замков. Мало думал об опасности и смерти, меня больше интересовали предстоящие приключения. Разнообразие впечатлений и уход от привычного бытия наполняли меня непонятной радостью. Меланхолические воспоминания чередовались с реальностью. Я уже не предавался печалям и заботам и удовольствовался радостью простого существования. Я был одновременно и несчастен и радостен, словно пребывал в состоянии влюбленности.
Итак, я входил в волшебное пространство приключений. Это было началом большого путешествия.
Без сна прошла и следующая ночь. К утру мы подъехали к границе побежденной и вновь разделенной Польши. Равнина и дальние холмы рисовали картину скудного ландшафта. Поля со снопами, лугами и просыхающим сеном последнего сенокоса, маленькие деревни и низкие, простые дома. Заброшенные сады между городами и широкие улицы в Лодзи, Кракове, Катовицах... Босые женщины с коричневыми косынками на черных волосах и в выцветших от дождей юбках работали на полях. Беспризорные дети в оборванных одеждах просили хлеба. Они бежали вдоль поезда, протягивая худые руки, или молча стояли, как символы голода и бедности побежденных. Их просьбы звучали на непонятном для нас языке. Мы не могли им помочь, так как сами питались скудно. Их бедность была нам чуждой, она проявлялась в другой форме, чем на нашей родине, и мы едва понимали их. В Германии еще не знали голода, цены не повышались, и мы впервые встретили здесь людей с другим языком, других нравов, другого восприятия действительности.
Я не видел здесь ни врагов, ни побежденных. Только иностранцев, и ничего не тянуло меня к ним. Глядя на них из мчащегося поезда, я не понимал их будней, их радостей и горя. Я даже не размышлял о них, чувствовал себя неважно и часто дремал.
В Кракове мы остановились. В полночь я стоял на часах, охраняя железнодорожные пути. Светили бесчисленные бледные звезды. Желтая луна появлялась и исчезала между облаками, становилась оранжевой и скрывалась в небе, посылая в последний момент на землю какой-то зловещий свет, который постепенно исчезал во тьме. Я дрожал от холода, глаза слипались.
Вскоре поезд тронулся.
Утром мы прибыли в Ярослав7, новый пограничный город на реке Сан. Солдаты вышли из вагонов.
Сентябрьское солнце освещало платформу вокзала маленького города. На другом берегу реки начиналось русское государство... Я сел на штабель из досок, устало подставляя лицо теплому солнцу, и смотрел на русских военнопленных, которые вели здесь работы. Бородатые лица, неряшливо спутанные волосы, пустые глаза и рваная красноармейская форма — все это создавало картину тоскливой печали. Пленные двигались лениво, неохотно. Охранники кричали на них, били прикладами своих винтовок. Я не чувствовал ярости, глядя, как истязали этих беззащитных людей, и не испытывал никакого сочувствия к ним. Я видел только их лень и упрямство, не зная еще тогда, что они голодали. Я радовался, что поездка заканчивалась и мы получали некоторую отсрочку. Более всего сейчас меня беспокоила собственная участь.
Мы разгрузили вагоны и направились к казарме. Желтые дома с высокими окнами за пыльными деревьями создавали атмосферу солдатчины, службы и беспорядка. Солдат разместили в пыльных узких комнатах с клопами. Там нас сплотило общее голодное существование с тоской по далекой родине. А внутри каждый из нас оставался самим собой. Никакие мосты не соединяли одного человека с другим.
Изо дня в день мы выходили за ворота казармы, нагруженные ранцами, плащ-палатками, касками и винтовками. Следовали с песнями по асфальтированным улицам Ярослава и далее — к лесам и холмам. Пение и юмор позволяли нам забыть о голоде. Мы маршировали здесь, так как тогда не ожидали, что на войне получим совсем другие задания. Ходили и в дождь и в жару. Когда ливни настигали нас, мы набрасывали плащ-палатки на каски. С них капала вода, а с винтовок сочилась ржавчина.
Нередко по вечерам я отправлялся в город. Он не был чужд мне. Города не покинули мир, оставшись на этом свете, и тогда я еще не видел различия между ними. Это была скудная искаженная картина немецкого маленького городка, без какой-либо привлекательности, похожего на небольшие библиотеки. В трактирах здесь подавали очень хороший ликер. Я не хотел себя чувствовать солдатом среди побежденного народа, и это приводило меня к некоторой отчужденности, вызывая чувство стыда. Я часто думал, что несу ответственность за нищету здешнего народа, который повсюду встречал меня с оттенком незаслуженной ненависти. Я покупал фрукты и пирожки, чтобы разнообразить свою скудную трапезу, иногда музицировал на рояле или читал в солдатском доме, где была в нашем распоряжении довольно беспорядочно составленная библиотека, затем я возвращался ночью с моими попутчиками по затемненному городу. Мы сидели в дымных трактирах и пили красный приторный ликер. Смотрели вслед припозднившимся девушкам и женщинам, однако до знакомств дело не доходило. Меня привлекали светловолосые или темные, как цыганки, польки, однако я стыдился какого-либо проявления любви среди чужого народа, а пришедшие в упадок бордели вызывали у меня только отвращение. Эрос искал другие пути, проявляясь в наших солдатских шутках и непристойностях. Каждый, кто предавался своим воспоминаниям, воображал себя Казановой или Дон Жуаном. Только умеренность и скромная жизнь помогали нам справляться с похотью. Так мы стали аскетами.
В большинстве случаев я оставался один в читальном зале казармы, писал письма, сочинял эссе и стихотворения, заполнял свой дневник и пробовал себя, восстанавливая в памяти старинные легенды. От рассказов и фантазий я все чаще приходил к философии и мировым проблемам. Мы часто беседовали, и иногда эти беседы продолжалась до поздней ночи. Мы искали оправдание нашей судьбы. Но с каждым днем мучительная пустота заполняла меня, так же как и тоска по родине, как скорбь заблуждающегося ребенка. В то время я одновременно поглощал хлеб настоящего и рисовал для себя штрихи будущего.
Я был солдатом, как когда-то банковским чиновником. Я рассматривал свой жребий как нелюбимую профессию и таким образом выдерживал некую психологическую борьбу. Каждая перемена в жизни сначала очень тяжело давалась мне. Однако душа изобрела способ, с помощью которого мне удавалось преодолевать эти трудности. Я внушал себе, что будущее еще докажет мне свое преимущество. Я все больше отдалялся от действительности и сознавал себя потерпевшим крушение и попавшим на необитаемый остров. В свободные от муштры часы я уходил куда-то далеко от реальной жизни.
Очнувшись затем, я целыми днями предавался своей участи и старался не терзать душу. Когда осенний шторм сгибал стволы пожелтевших деревьев, когда шумела красная листва и ветер свистел над холмами, дождевые тучи охотились за солнцем, сплошной пеленой покрывая небо, я снова чувствовал то опьянение, то светлое жизнеощущение, которое отсылало меня к моим летним воспоминаниям. Однако тоска о потерянной свободной жизни вновь проникала в мою душу, которая жаждала возвращения домой, к знакомой красоте моего личного мира. Я был одинок в этой чужой стране, где окружающий меня ландшафт, деревья и кусты получали более глубокий смысл и новое значение. Я пытался разгадать этот смысл, искал в нем что-то великое и воодушевляющее, убедительное и более осознанное, что позволяло мне легче переносить расставание с далеким домом. Скука, скорбь, необходимость подчиняться неизбежному, которые одолевали меня, отступали в сторону, когда я пытался уловить некий аромат востока, придать могущественные силы ландшафту, воспринять необычную окружавшую меня действительность. Туда, дальше на восток, должны были мы продолжить свой марш. И ничего другого не ожидали.
