Георгий Марков - Отец и сын
— С Надюшкой, тятя, мы ходили в хозяйский амбар, — с тревогой в голосе заговорил Алешка. — Добра там в день не пересчитаешь! И знаешь, что там за дверью на гвозде висит? Винтовка! В точности такая, какую ты из Красной Армии принес, а потом у кулаков по селам отбирал.
Бастрыков будто застыл на миг с веслом в руке:
— Боевая винтовка?! А ты не ошибаешься, сынок?
— Ни капельки, тятя! Я все высмотрел: где затвор, где спусковой крючок, где мушка. Вот так на стволе как раз поперек его — цифры…
Сидевший на носу лодки Митяй поднял греби, горячась, сказал:
— Повертывай, Роман, назад. Винтовку надо отобрать, иначе спрячет ее Порфишка и при случае начнет по коммунарам постреливать.
Бастрыков задумался. Лодку повернуло стрежью, и она тихо плыла на самостоке без всякого управления.
— Да, но как подступиться? Объявить обыск? Нужны понятые из посторонних. Ты, Митяй, для этого не годишься: из коммуны, да и заодно со мной. А без понятых закон не позволяет, — размышлял вслух Бастрыков.
— Зачем тебе, Роман, обыск? Зайдем в амбар, конфискуем винтовку — и до свиданья! — горячился Митяй. — Одно знай: нельзя ее у Порфишки оставлять.
— Уж это так, Митяй. Если не вырвать у змеи жала, то при случае она тебя все равно ужалит.
— Вот об этом-то я и толкую.
Как только Исаев поднялся по лестнице к дому и скрылся во дворе, Бастрыков повернул лодку носом против течения.
— Ну, Митяй, дай ходу! — воскликнул Бастрыков.
Митяй попросил Алешку пересесть подальше в нос и с такой силой начал работать гребями, что лодка, как скорлупка, заскользила по темной васюганской воде. Алешка с удивлением смотрел на дюжую спину парня. Лопатки его ходуном ходили то вниз, то вверх.
Скрытые крутым берегом, подплыли к лестнице никем не замеченные. У ворот навстречу бросилась Надюшка, закрутилась возле Алешки, даже позабыв удивиться возвращению коммунаров.
— Позови-ка, Надюша, дедушку, — строгим голосом сказал Бастрыков.
Но звать дедушку уже не требовалось. Исаев выскочил на крыльцо в подштанниках, в распущенной рубахе, босой. Во взъерошенных волосах торчали выбившиеся из подушки перья. Порфирий Игнатьевич только что лег отдохнуть после трудной встречи с этими, будь они трижды прокляты, коммунарами. И вот на, они снова тут как тут. В одно мгновение он понял, что вернулись они не из-за пустяка. Многое перевидал он на белом свете, но тут сердце его заколотилось, и он стал белее стены.
— Именем закона, гражданин Исаев, я обязан осмотреть твой амбар, — грозно, чеканя каждое слово, сказал Бастрыков.
Порфишка сморщился, как от удара, замахал руками, захныкал:
— Господи боже мой! И что я вам плохого сделал, что вы так изгаляетесь надо мной?!
— Ну пусть он постоит поплачет, а я амбар сам тебе открою, товарищ Бастрыков, — сказал Митяй и направился к амбару.
И тут Исаев с резвостью жеребчика кинулся наперегонки с Митяем. Но тот ловко схватил его за подол широкой рубахи и осадил.
— Охолонись, Исаев, малость, а то не ровен час паралич вдарит, а у тебя вон баба молодая, — со злой усмешкой сказал Митяй, железной рукой сдерживая рвущегося вперед хозяина.
Ударив в дверь сапогом, Митяй открыл амбар, пропуская в него Бастрыкова.
— Вот теперь и ты, Исаев, входи, — Митяй выпустил Порфишкину рубашку из своей руки.
Порфирий Игнатьевич с трудом перешагнул через лиственничный порог амбара. Бастрыков чуть отвел тяжелую, из кедровых плах дверь, заглянул за нее. Ай да Алешка, ай да коммунарский сын! Все оказалось в точности, как он сказал. На ржавом гвозде висела боевая, свежесмазанная винтовка. Бастрыков снял ее, уничтожающе глянул на Порфишку.
— Объясняй, Исаев, где взял винтовку? Почему не сдал уполномоченному Чека? Ты разве не знаешь, что советская власть за хранение боевого оружия карает строго, вплоть до расстрела?
Порфирий Игнатьевич стоял посреди амбара с перекошенным лицом, опустив руки, бормотал дряблыми губами:
— Ёська, так его разэтак, донес!
— Кто нам донес о твоих контрреволюционных действиях, про то мы сами знаем. Объясняй: где взял винтовку? И помни: за ложь и утайку под расстрел пойдешь!
Подбежавшая Устиньюшка, услышав слово «расстрел», заголосила, кинулась к Бастрыкову, встала перед ним на колени. Даже сейчас, в минуту яростного, ослепляющего гнева, Бастрыков отметил, каким молодым и красивым было белое, холеное лицо Устиньюшки. В больших серых глазах ее метались испуг, страдание, мольба. «Купил Порфишка ее, для утех своих купил!» — пронеслось в голове Бастрыкова, и он крепче сжал винтовку, удерживая себя от желания ударить Порфишку в грудь прикладом.
— Ну-ка, убирайся отсюда, купецкая шлюха! — крикнул Митяй и носком сапога ткнул Устиньюшку в бок.
Женщина обхватила голову руками, судорожно сжалась, ожидая ударов. Митяй протопал к двери. Под его тяжелыми шагами жалобно заскрипели половицы амбара.
— Иди, Исаев, во двор. Комиссар Бастрыков допрос с тебя снимет, — кинул на ходу Митяй.
— Встань, Устинья, принеси столик и два стула. Писать буду, — спокойно и даже с долей сочувствия сказал Бастрыков.
Эта нотка сочувствия, прозвучавшая в голосе Бастрыкова, не ускользнула от Порфирия Игнатьевича. Он словно встрепенулся и голосом, в котором не было уже ни дрожи испуга, ни прежней повелительности хозяина, а сквозила лишь робкая надежда просителя, тихо сказал:
— Иди, Устиньюшка, иди принеси стулья.
Устиньюшка поднялась быстро, ловко и до того молодо, что Бастрыков взглянул на нее с удивлением.
«Она еще моложе, чем я думал», — мелькнуло у него в уме, и новый приступ ненависти к Исаеву обжег сердце.
— Шагай, Исаев, — хрипло сказал Бастрыков.
Взгляд председателя коммуны был таким красноречивым и так отчетливо выражал его чувства, что Исаев опасливо покосился на руку, сжимавшую винтовку.
Как только Бастрыков и Порфирий Игнатьевич вышли вслед за Устиньюшкой, Надюшка коршуном бросилась на Алешку.
— Ты доказал? Ты дедку выдал?
— Я.
— Он же забьет меня до смерти! Я же говорила тебе, что дедка не велит никого чужих в амбар и сарай водить! — Надюшка заплакала. В глазах ее стояли не слезы, а живой укор и отчаяние.
Алешка поежился от ее упреков. Ему нестерпимо было жаль девчонку. Беззащитная она, сиротка… Алешка взял Надюшку за руку, утешая ее, сказал:
— Станет тебе невмоготу, беги к нам в коммуну. А дедку своего не бойся. В амбаре он нас не видел и думает, что его остяк Ёська выдал. Слышала ведь?
— Слышала. А ты не проговоришься? — приободрилась немного Надюшка.
— Да что ты?! Честное коммунарское…
— Ну и я промолчу, пусть хоть на огне пытает.
— Не царское время. За обиду головой ответит.
Надюшка повеселела. Оба выскользнули из амбара во двор. Тут возле крыльца, за столом, сидел Бастрыков, а напротив него Порфирий Игнатьевич. Митяй стоял за его спиной. Устиньюшке Бастрыков велел уйти в дом.
— Итак, Исаев, ты утверждаешь, что винтовку купил по случаю в Томске?
— Точно так. Был я на толкучке. Присматривал кое-что купить для дома. Вдруг подходит ко мне мужичок лет так тридцати пяти — сорока, говорит: «Охотой, дружок, не занимаешься?» — «Занимаюсь, говорю, в тайге живу». — «Винтовку купишь? Отдам дешево». Прикинул я в уме: «Хоть от властей запрет есть, а в таежной жизни такая штука может и на медведя и на лося пригодиться».
Надюшке захотелось вдруг крикнуть: «Врешь, дедка! Врешь!» — но, посмотрев на Бастрыкова, поняла, что комиссар не очень-то верит словам ее деда.
Глава пятая
Как только лодка с Бастрыковым отчалила от берега, Порфирий Игнатьевич бросился с кулаками на Устиньюшку.
— Тыщу раз приказывал тебе не водить остяков в амбар. Доведешь ты меня до тюрьмы, стерва!
Устиньюшка заплакала, прижала руки к груди, хотела что-то сказать в свое оправдание, но поперхнулась, сильно закашлялась. Смахнув платком слезы, выпрямилась, с укором сказала:
— Ты же сам, Порфирий Игнатьевич, водил Ёську в амбар. Припомни, как было дело. Там у вас и сыр-бор разгорелся. Ты требовал пушнины, а он припасов. Там ты в него и топором запустил…
— Ну, ты не кори меня… топором запустил… Все вы готовы сжить меня с белого света!..
Исаева трясло от ярости. Устиньюшка знала, что на белом свете есть лишь одно средство против его ярости. Она широко развела полные, белые руки, обняла его, пользуясь тем, что была выше на целую голову, прижала лицо к своей груди. От Устиньюшки повеяло теплом, уютом, покоем.
— Будет тебе ругаться-то, Порфирий Игнатьевич, будет… Пойдем, пойдем… Отдохни. Приласкаю тебя… Успокою…
Исаев встал с постели совсем другим. Обеденный хмель прошел, улегся и испуг от допроса, который учинил ему этот ненавистный комиссар Бастрыков.
