Николай Равич - Молодость века
После бездарного и тупого царского министра иностранных дел Сазонова, после министров Временного правительства — Милюкова, который, несмотря на свой ум и эрудицию, трепетно благоговел перед английской аристократией, после сахарозаводчика Терещенко, красившего ногти в малиновый цвет и принимавшего дипломатов у себя дома в ярчайших бухарских халатах, представителям капиталистических стран пришлось столкнуться с первым народным комиссаром иностранных дел Советского государства. Даже такие опытные дипломаты, прирожденные аристократы, как граф Брокдорф-Ранцау или лорд Керзон, чувствовали себя не очень уверенно, имея дело с Чичериным, который соединял в себе свойства, крайне редко совмещающиеся в одном человеке.
Чичерин обладал удивительной памятью, знал без всяких справочников историю международных отношений, начиная с древнейших времен, был изысканно вежлив и по своему происхождению стоял гораздо выше тех дипломатов послеверсальского периода, многие из которых вышли из биржевых контор или сомнительных акционерных предприятий.
Георгий Васильевич любил иногда подшутить над теми политическими лидерами капиталистических стран, которые думали, что министр коммунистической страны — это нечто вроде плакатного большевика (как его изображали в западных газетах), в солдатской папахе, с ножом в руке, который стоит у трупа поверженного капиталиста во фраке, наступив сапогом на его блестящий цилиндр.
Вскоре после заключения Брестского мира с панской Польшей полпредом в Варшаву был назначен старый большевик Леонид Леонидович Оболенский. Это был уже пожилой мужчина, высокий, полный, представительный, с выхоленной бородой, солидным животом, барскими замашками, с большими карими навыкат глазами, великолепный знаток музыки, живописи и, по слабости человеческой, любитель поесть, да к тому же еще и давно истосковавшийся по тонким блюдам. Прибыв в «Римский отель», где преимущественно останавливались польские помещики, и переодевшись, Оболенский торжественно проследовал в ресторан. «Вельможные паны» все, как один, повернулись, рассматривая представителя большевиков. Оболенский рассеянно оглядел шляхтичей, сидевших за столом, и вдруг взгляд его оживился. Он увидел того, кто был ему нужен — метрдотеля. Знак рукой, и тот склонился над его плечом. Леонид Леонидович оправил бороду, выпрямил широкие плечи, поглядел большими, карими очами в окно и сказал ему:
— Сегодня покушал бы я перепелов, только крылышки надо подать отдельно, поджарив их в сухарях. До этого приготовьте навагу с цитронами. Перед навагой съел бы я паштет с трюфелями и немного икры черной, только чтобы зерно было крупное. Подавать ее нужно на льду, сверху посыпать зеленым луком. Если есть крупный редис, принесите, только его нужно разрезать, в серединку — масло, сверху — пудра из соли. Ну и мелочь еще всякую поставьте: грибки белые, огурчики, салат свежий без яиц. Фаршированные яйца подадите отдельно, кильку маринованную, только без головы, польете ее сверху соусом из вареного уксуса с лавровым листом, обложите каперсами. Да к той кильке подадите польскую старку, только настоящую, а не ту, что подделывают в «Наливках»…
Уже давно вельможные паны, сидевшие за соседними столиками над чашкой кофе или рюмкой наливки, с почтительным недоумением прислушивались к тому, что говорил советский посол. Все это никак не связывалось с их представлением о «большевицах», какими их изображала правительственная пропаганда буржуазной Польши. Такой завтрак мог заказать только «грабя»[13]; к тому же усы, борода, внешность, сама фамилия — Оболенский — все говорило о том, что «пан амбасадор» был наишляхетского происхождения.
Что же касается самого Леонида Леонидовича, то он, заложив салфетку за жилет, принялся за дело, изредка поглядывая не без лукавства на соседей.
Вскоре, проездом в Берлин, Чичерин остановился на несколько дней в Варшаве, и его пригласили ознакомиться в числе прочих достопримечательностей города с национальной галереей. Директор этого музея, видный пан, получивший этот пост по протекции одного из всемогущих «полковников» из окружения Пилсудского, во фраке и с цилиндром в руках, на плохом французском языке давал объяснения. Чичерин посматривал на него близорукими птичьими глазами поверх очков, а Оболенский поглаживал свою пышную бороду.
И Чичерин и Оболенский были первоклассными знатоками музыки и превосходными пианистами. Но Чичерин был влюблен в Моцарта, а Оболенский — в Бетховена. Накануне между ними произошел спор по музыкальным вопросам, и польская обслуга «Римского отеля», разумеется, внимательно за ними следившая, оказалась в полной растерянности, когда из апартаментов «пана амбасадора», где находился и «пан министр», полились, перемежаясь с громкими голосами спорящих, бурные звуки разыгрываемых на рояле музыкальных пьес. Какой нужно было из этого сделать вывод, никто не знал. Итак, директор музея, указывая на одну из картин, продолжал:
— Здесь пан министр может видеть две работы знаменитого испанского живописца Франциско Гойи — «Портрет знатной дамы» и офорт «Тореадоры»…
Георгий Васильевич взглянул на него, потом внимательно посмотрел на картины и своим высоким голосом вдруг произнес на превосходном французском языке:
— Вы ошибаетесь, господин директор: этот портрет не подлинник, а копия с картины Гойи, сделанная, надо думать, после смерти художника одним из его учеников. Подлинник — в мадридском музее Дель-Прадо. Что касается офорта, то и это тоже очень хорошая копия. Почти вся серия Гойи «Тореадорство со времен Сида», написанная им в тысяча восемьсот первом году и состоящая из тридцати листов, находится во дворце герцога Альбы… Впрочем, герцог мало интересуется картинами, он собирает коллекцию перчаток…
После этого наступила некоторая пауза. И пан директор уже молча повел гостей в остальные залы…
В ВОСТОЧНЫХ ПРОВИНЦИЯХ ТУРЦИИ
Дорога от Тифлиса до Александрополя (Ленинакана) запомнилась мне на всю жизнь. Водопады, рассыпающиеся алмазной пеной у подножия гор, снежные вершины Арарата, живописные долины, в которых пасутся стада тучнейшего скота — подобное можно встретить и в других горных странах. Но в Армении этот пейзаж сочнее, богаче красками, и солнце здесь совершенно необыкновенное — щедрое, южное солнце, озаряющее все своими благостными, ослепительными лучами.
Карс, как и Кушка, до революции был городом-крепостью, где господствовала замкнутая офицерская каста и все подчинялось обиходу гарнизонной службы. Купцы, ремесленники обслуживали военных и окружающие крепость русские поселения. Царское правительство целыми деревнями выселяло сюда сектантов — молокан, духоборов, прыгунов, субботников, хлыстов, скопцов.
Когда Турция потерпела поражение в первой мировой войне, а солдаты русской армии после Октябрьской революции устремились по домам, младотурки успели организовать так называемое «Юго-западное правительство». Оно сформировало добровольческие турецкие части и захватило Карс, Ардаган, Артвин. Но англичане быстро проникли на Кавказ и вместе с американцами стали помогать дашнакской Армении, мусаватскому Азербайджану и меньшевистской Грузии. Они арестовали в Карсе членов «Юго-западного правительства» и отправили их на Мальту. Дашнаки вступили в Карс, а грузинские меньшевики заняли Ардаган и Артвин. С началом национально-освободительного движения в Турции кемалисты, взявшие в свои руки армию, разбили и тех и других и заняли даже Александрополь. Одновременно дашнаки ввязались в кровопролитную войну с мусаватистским Азербайджаном. Тогда обессиленная Армения подписала в 1920 году мирный договор и приняла крайне тяжелые условия: у нее осталось фактически всего два уезда. Но вот в Закавказье установилась Советская власть. Несправедливый договор был отменен, и границы исправлены. Однако Карс, Ардаган и Артвин остались у кемалистов. По Карсскому договору 1921 года русские, армяне, грузины и азербайджанцы должны были переселиться из района трех названных городов на советскую территорию, а турки, вернув Александрополь, выселиться из советских закавказских республик в Турцию. Разумеется, переселение это производилось на добровольных началах.
В связи с этим я должен был объехать Карсский район и побывать во всех селениях, где жили сектанты.
Вначале я не мог понять, почему военные столкновения между турками, с одной стороны, армянами и грузинами — с другой, не затронули русских деревень. Вот что оказалось.
Молокане, убеждения которых строго запрещали употребление мяса, спиртных напитков, курение табака, никогда не служили в армии. Теперь же, пользуясь тем, что целые части царской армии после революции бросили фронт, руководители молокан сумели скупить большое количество винтовок, патронов и пулеметов. Они приобрели даже легкие орудия и снаряды к ним, передвижные электростанции, прожекторы, телефонное оборудование, саперный инструмент, санитарное имущество.
