Юрий Белостоцкий - Прямое попадание
— Самого, что ль?
— Не-ет, дочку его.
— Иди ты.
— Правда, братцы, ее, — и, собравшись с духом, Рапохин подробно рассказал все как было.
Летчики понимающе заулыбались, а Серебряков, играя голосом, переспросил:
— И хороша, говоришь?
— Сказано — королева.
— А что она вообще-то здесь делает?
— В личное дело не заглядывал.
— В штабе, наверное, служит, — высказал предположение Константин Хлопунов, стрелок-радист в экипаже Власова. — Писарчуком или машинисткой.
— Под отцовским крылом, значит, — согласился его командир. — Так службу ломать можно.
— У начальства теперь это в моде. Даже своих жен в штабах пристраивают.
— А может, отец просто для антуражу ее за собой по фронту таскает, — многозначительно добавил обычно угрюмый и неразговорчивый Дмитрий Денисов, штурман Рапохина. — Командир дивизии все же, генерал. В его реглане, слышь, и ходит. А я вот, — добавил он сокрушенно, — порядочных штанов не имею, в чужом комбинезоне летаю.
Денисов говорил правду. Весь свой гардероб ему, как и многим в эскадрилье, пришлось в спешке оставить на одном из западных аэродромов еще в первые дни войны. Подняли тогда их по тревоге, средь ночи.
— В твоих штанах теперь небось какой-нибудь фриц щеголяет, — подпустил ему ежа за пазуху Серебряков.
— Да уж, верно, щеголяет, — с мрачной улыбкой согласился Денисов.
— А правда, ребята, что на днях мы новые машины получаем? — без всякой связи спросил вдруг кто-то ка дальнего угла.
— Солдат говорит — приказ будет.
— Ну, это еще бабушка надвое сказала.
— Тогда что же — в пехоту подаваться? Так там, говорят, нашего брата — пруд пруди.
Рапохин обрадовался, что разговор сам по себе перешел на другое. Ему было не по себе, что летчики слишком уж вольно говорили о девушке, даже унижали ее своими догадками и предположениями, хотя никто из них до этого ее и в глаза не видывал. Он незаметно снова вернулся на свое место и, достав папироску, принялся неторопливо покуривать.
В печке вскоре ярко запылал огонь, на потолке и стенах заплясали желтоватые блики, и кто-то из ребят уже предлагал «махнуть» по окрестным землянкам в поисках девчат, а Рапохин продолжал сидеть все так же молча и неподвижно и лишь время от времени, не выпуская изо рта папироску, грустно и загадочно улыбался.
Лишь перед сном, раздеваясь, он недоуменно протянул, и то скорее самому себе, чем Серебрякову, койка которого стояла рядом:
— А ведь я, кажись, финку потерял.
II
Рано утром в землянке появился посыльный из штаба эскадрильи:
— Всем быстро на КП! Боевой вылет!
Летчики, соня спросонья, схватились за одежду.
— Опять, значит, натощак, без завтрака, — пританцовывая на одной ноге, а другой норовя нырнуть в галифе, ворчал Серебряков. — Который раз уже так!
— Самолету легче будет, — весело отозвался Рапохин. — После позавтракаем.
— Позавтракает, кто вернется…
С заданием на вылет экипажи знакомил моложавый, всегда подтянутый начальник штаба капитан Рассадин. В щегольской темно-синей шинели, в фуражке без единого пятнышка и до блеска начищенных сапогах, он являл собою прямую противоположность застывшей перед ним в неровном строю эскадрилье: в ней не было и двух человек, одетых одинаково. Шинели и куртки, регланы и комбинезоны, а то и просто телогрейки, сапоги кирзовые и кожаные, у кого-то даже ботинки с обмотками, унты с галошами и без галош, фуражки и шлемофоны, пилотки темно-синие и солдатские, цвета хаки, — все это было богато представлено в ней и делало ее такой живописно-пестрой, что с непривычки рябило в глазах. К тому же люди стояли в строю не по ранжиру, как в пехоте, а поэкипажно, где даже самый долговязый стрелок-радист не мог находиться впереди своего низкорослого летчика и низкорослый летчик — замыкать экипаж.
— Итак, товарищи, — громким, сдобренным неизменной улыбкой, голосом закончил начальник штаба, — вылет через тридцать минут, — затем, вопросительно взглянув на комэска, добавил уж не так звучно: — Без прикрытия…
Рядом с молодцеватым начальником штаба командир эскадрильи выглядел невзрачным и хилым, будто после болезни. Одетый под стать своим «орлам» — в серую, видать, с чужого плеча, шинель и стоптанные сапоги, — он, казалось, чувствовал себя здесь совершенно посторонним, даже лишним, и только когда Рассадин кончил и обернулся к нему с немым вопросом, украдкой подавив зевок, подтвердил равнодушно:
— Да, пойдем без прикрытия…
Строй шевельнулся — его будто качнуло ветром.
Станцию, которую предстояло бомбить, защищали зенитки. Но это было еще полбеды. Главная опасность заключалась в том, что невдалеке от станции, километрах в двадцати, на полевом аэродроме, стоял полк «мессершмиттов», и можно было не сомневаться, что уж они-то не допустят безнаказанной бомбежки станции, разнесут бомбардировщиков в клочья еще до подхода к ней. Не зря же зону, в которую входила станция, летчики с горькой иронией называли «треугольником смерти».
Именно об этом сейчас подумали в экипажах.
Подумал и командир эскадрильи. Но приказ есть приказ, и, чтобы не пускаться в ненужные объяснения, он нетерпеливо дал знак, чтобы люди расходились по самолетам.
III
Бортовые часы на машине Рапохина показывали начало девятого, когда эскадрилья строем «клин», образуя не совсем правильный треугольник — самолет Власова то и дело приотставал, — вышла на цель. Станция лежала внизу серым грушеобразным пятном. Почти все пути на ней были забиты. Белые паровозные дымки стлались по направлению ветра — на юг, как раз поперек путей, и, казалось, делили станцию на равные части.
Припав к штурвалу, Рапохин держал самолет строго по флагману — боже упаси сломать строй на боевом курсе! — и с каким-то злым, леденящим душу нетерпеньем ждал, что вот сейчас, сию минуту, по небу полыхнут зенитки либо как снег на голову свалятся «мессера» — и тогда всему конец. Тогда не будет этого нечеловеческого, до звона в ушах, напряжения, мучительного чувства ожидания, что возрастало с каждым новым оборотом винтов, ни этой нестерпимой рези в глазах, ни заунывного, как панихида, гула моторов. Не будет ничего! Но проходила секунда, другая, а зенитки молчали, «мессера» не появлялись, и Рапохин по-прежнему видел вокруг лишь чистое, без единого облака, небо, двурогий стабилизатор впереди идущего самолета, осколок ржавого солнца на нем, а внизу, под крылом, дымившуюся землю…
Зенитки заговорили лишь тогда, когда на станцию легли первые бомбы, на путях вздулись, как после камня, брошенного в воду, огромные пузыри — командир предусмотрительно вывел свою «семерку» на цель ломаным маршрутом, как раз со стороны солнца, и это сделало ее на первых порах с земли невидимой.
Первый же разорвавшийся снаряд вернул Рапохину утраченное было чувство реальности, словно его взрывная волна, что слегка накренила самолет, мгновенно смыла за борт оцепенение и апатию, толкнула кровь к вискам, высветлила взгляд всегда темных, глубоко запавших глаз. Убрав крен, он зубами сорвал с рук перчатку и глянул под крыло. Зенитки взлаивали не часто и вразнобой, потом перешли на скороговорку: их желтоватые бельма мигали невдалеке от станции, на вершине безлесой сопки.
«Теперь не перестанут, пока стволы не покраснеют, — подумал он. — А у наших так каждый снаряд на счету».
Но зенитки, подвесив в небе, как на гвозди, не больше двух десятков шапок, вдруг, словно подавившись чем-то, смолкли. Рапохин тронул штурмана за колено: теперь гляди в оба, смолкли неспроста, значит, где-то на подходе «мессера», в своих-то попасть боятся. Жди, припожалуют вскорости.
И верно, едва штурман успел закрыть опустевшие бомболюки, — самолет сразу же легонько подкинуло вверх, — как в наушниках раздался тревожный голос стрелка-радиста:
— Истребители!..
Рев моторов тут же оборвался, точно им сунули в глотки по кляпу: сухой треск пулеметных очередей мгновенно заглушил все царствовавшие до этого звуки. Непорочную синь неба вспороли огненные, по-ужиному извивающиеся трассы. Рапохин увидел их и справа, и слева от себя: казалось, неопытная кружевница и вкривь и вкось делала на небе один стежок за другим, и на какой-то миг он даже ими залюбовался. Но лишь на миг, так как через секунду взгляд его помрачнел пуще прежнего, припухшие веки полумесяцем легли на потемневшие и будто стылые глаза — шедший чуть впереди слева самолет Серебрякова вдруг вспыхнул таким ослепительно-ярким пламенем, что он втянул голову в плечи, точно оно могло достать его взметнувшимся по-лисьи пушистым хвостом. Ему почудилось даже, что от пламени в кабине стало жарко, рога штурвала накалились докрасна.
… Самолет Серебрякова какое-то время шел прямо и вровень со всеми, потом начал терять скорость, приотставать, а когда Рапохин снова заставил себя посмотреть в его сторону, он уже лежал на левой плоскости и медленно скользил вниз, как раз на круглое, как блюдце, озерко. Почти у самого озерка встречный поток воздуха вырвал из его хвоста несколько рыжих клочьев, которые, повисев немного, один за другим погасли.
