Василий Смирнов - Саша Чекалин
Наконец поднялся, преодолевая непривычную слабость, и осторожно, задворками пошел к избе деда.
Вот и усадьба, маленький сарайчик под драночной крышей, кусты крыжовника. Стараясь не шуметь, Саша перелез через плетень, прислушался. Вокруг по-прежнему было тихо. Только бы не залаяли Тенор и Пальма! В узкую щель занавешенного окна слабо струился свет. Взобравшись на завалинку, Саша прильнул к щели, но ничего не увидел, только уловил движение в избе и чужую речь. Не было сомнения — в избе у дедушки гитлеровцы! Саша быстро соскочил с завалинки, перемахнул через плетень и притаился в тени у забора. Так он стоял очень долго, соображая, что же делать.
Возвращаться обратно он не хотел, да и не хватило бы сил. Зайти к соседям? Но там тоже, вероятно, находились на постое оккупанты. И притом стук могут услышать посторонние. Когда ноги у Саши в мокрых ботинках стали зябнуть, он медленно, задворками, стараясь держаться в тени, побрел к своей заколоченной избе.
От мрачного нежилого дома повеяло таким холодом, что Саша снова остановился, не зная, что делать. Можно было ночевать в омете, закопавшись в солому, или забраться в какой-нибудь сарай. Не раз он так проводил ночи. Но его неудержимо тянуло в избу, к теплу. «Истоплю печку», — подумал он и решительно направился к воротам.
В избе пахло сыростью. Глухо отдавались шаги в пустых комнатах. Саша завесил половиками и разной ветошью окна и зажег маленькую коптилку — жестяную лампу без стекла.
По темным стенам сразу тревожно забегали тени. «А как же задание командира? — вспомнил Саша. — Мне же поручили следить за большаком…» Он убавил огонь в лампе-коптилке.
«Переночую, а там видно будет…» — подумал он и вспомнил любимую поговорку отца: «Утро вечера мудренее».
Ночью Саша затопил печку и присел на табуретке у шестка погреться. В избе становилось теплее и уютнее, С трудом дождавшись, когда прогорят дрова — так неудержимо клонило ко сну, — Саша забрался на печку. Положив возле себя гранаты, не раздеваясь, сняв только пальто и ботинки, Саша с головой влез под старое, такое знакомое и родное с детства лоскутное одеяло и мгновенно уснул.
Утром, когда еще не рассвело, Саша был уже на ногах. Чувствовал он себя гораздо лучше. Печка еще грела. Хорошо! Весь день Саша не выходил из дому. С чердака можно видеть все Песковатское и удобно, не выходя из дома, следить за большаком. Ни одна вражеская машина не могла проехать мимо незамеченной.
Под вечер он окликнул Серегу, проходившего мимо, и через него связался со своими дружками, ребятами из Песковатского. Те принесли ему молока, хлеба. Настроение у Саши стало лучше. Так появились добровольные помощники, зорко следившие за большаком.
На третий день Саша решил отправиться в город.
«Нужно увидеть ребят, Наташу, — думал он. — Может быть, они больше, чем партизаны, знают о Мите».
Недалеко от Песковатского Саша встретил на дороге человека в коротком, городского покроя пальто, в старой каракулевой шапке и серых валенках с калошами.
«Якшин! — узнал Саша. — К нам в село направляется, — мелькнула другая мысль, — зачем бы это?»
Сразу вспомнился разговор о Якшине с Наташей.
Скрываться Саша не стал — подняв воротник пальто, прошел мимо и только уже потом тревожно подумал: «Знает он, что я партизан, или нет?»
Саша не подозревал, что Якшин направлялся за сведениями для комендатуры к гитлеровскому ставленнику старосте Авдюхнну.
ГЛАЗА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
Не случайно встреча с Якшиным так взволновала Сашу, хотя он и не мог дать себе ясного ответа. Раньше на Якшина в Лихвине никто не обращал внимания. Знали, что Якшин ни с кем не дружит, живет одиноко, бобылем, в своем доме в малонаселенном тупике, неподалеку от бань.
Но после того как Якшина несколько дней продержали в комендатуре, пошли о нем противоречивые слухи. Одни думали, что он фашистский холуй, другие — что связан с партизанами. Тем более что стал он общительным, заговаривал на улице с людьми и даже высказывался против «нового порядка». С полицаями и теми, кто открыто перешел на сторону врага, Якшин держался осторожно, суховато и даже неприветливо, подчеркивая полное равнодушие к ним. Играл он роль независимого от «нового порядка» человека, себе на уме, догадывайся как хочешь. Можешь доверять или опасаться — твое дело. Заметно сторонился он и Чугрея, хотя раньше, бывало, охотно разговаривал с ним.
— Ну, как живем? — самодовольно спрашивал Чугрей, встречаясь с Якшиным.
— Живем, — сухо отвечал Якшин, косясь на новый, из дубленой черной овчины полушубок и котиковую шапку, полученные Чугреем в комендатуре. — А ты преуспеваешь? — Он кивал головой на полушубок. — Смотри не ошибись. Придут прежние — отберут. Расплачиваться придется.
Чугрей беспечно махал рукой:
— Жди, когда рак свистнет. А пока мы хозяева… Чугрей гордился своим новым положением в городе.
Даже разговор у него изменился — слова он стал произносить медленно, начальственным тоном. Привычная поговорка «ваше здоровьице!», которую он раньше сыпал как горох, теперь прорывалась у него только изредка.
В незыблемости «нового порядка» в городе он был твердо уверен, видя, как каждый день идут на восток всё новые автомашины с войсками и движутся танки, артиллерия.
«Снова возврата к прежнему не будет», — думал он и самодовольно щурил глаза при встрече с жителями города. Он достиг того, к чему стремился всю жизнь, — власти, стал видным человеком в городе. Население его побаивалось. Он мог теперь распоряжаться судьбой каждого. И если бы не сын-комсомолец, портивший Чугрею репутацию у немцев, да не партизаны, действовавшие не только в районе, но и в городе, Чугрей был бы совершенно доволен своей судьбой.
Партизаны причиняли много хлопот полицаям. Они появлялись в городе каждый день и каждую ночь, портили связь, срывали плакаты и листовки, исписывали лозунгами стены домов. В комендатуре не подозревали, что этими делами занимаются ребята — школьники старших классов. Может быть, кое-кто из полицаев и догадывался, но им выгоднее было валить все на партизан.
Более смело и открыто действовали партизаны в районе, заставляя полицаев нервничать и с наступлением темноты прятаться по домам.
С сыном Чугрей никак не мог поладить. Егор явно, открыто презирал отца. Чугрей почти не встречался с ним. Потом Егор и совсем исчез из дому, хотя и находился в городе. Мать тоже не знала, где он, — очевидно, поселился у кого-то из своих друзей.
Ковалев, встречаясь с Якшиным, стал теперь более терпимо относиться к нему.
— Живые мощи на костылях! — крикливо по обыкновению поприветствовал он Якшина. — Почему голову повесил?
Якшин презрительно смотрел на него и, пожевав блеклыми синеватыми губами, не спеша басовито отвечал:
— Здорово, сапожник. Не повесили еще тебя?
От таких слов Ковалева коробило, невольно мурашки пробегали по спине. Но он щурил глаза, лихо вскидывал голову и возражал:
— Я, мил-человек, при новой власти не сапожник, а блюститель порядка.
Якшин кривил губы:
— Плохо блюдешь, беспорядка больше, чем порядка…
Ковалев советовал:
— Шел бы ты к нам, сударь, в полицию, чего болтаешься?
Якшин хмурился, молчал. На этом обычно разговор обрывался. Кавалёв отправлялся по своим делам.
В полиции знали, что служит Якшин посредником между комендатурой и фашистскими ставленниками в селах, хотя и не очень доверяли ему. Но и полицейские знали не все, что поручили ему также следить и за полицаями, выявляя среди них малонадежных.
Якшин перестал быть домоседом, как раньше. Его видели в разных местах района. Иногда он и не ночевал дома. Лицом Якшин тоже изменился, осунулся, взгляд его стал беспокойным. И походка, прежде солидная, уверенная, стала суетливой. Он заметно прихрамывал, хотя раньше хромота у него не замечалась.
Самый продолжительный разговор за все время знакомства у Якшина с Ковалевым произошел недалеко от города. Якшин медленно брел по тропинке, извивавшейся по высокому берегу реки, часто останавливался, смотрел на противоположный берег. За этим занятием его застал полицай Ковалев, проходивший мимо по дороге.
— Рыбу, что ли, ловить собрался? — спросил он, подходя к Якшину.
Тот испытующе взглянул на Ковалева и указал на противоположный берег:
— Видишь? Уплыла рыба.
У застывшей отмели противоположного берега чернел связанный из бревен плот.
— Да, рыба уплыла, — спокойно согласился Ковалев. — Кому-нибудь понадобился…
— Не кому-нибудь, а точно можно сказать кому, — нравоучительно поправил Якшин.
Ковалев небрежно махнул рукой, показывая тем самым, что теперь уже бесполезно говорить о людях, которые переправились на противоположный берег.
— Кому служишь-то? — неожиданно спросил Якшин, остро, испытующе взглянув на своего собеседника из-под нахмуренных бровей.
