Илья Маркин - Курский перевал
Затаив дыхание слушал Васильцов Перегудова и от возбуждения переломал целую коробку спичек.
— Эй, эй! — остановил его Перегудов. — Ты что же это? Спички у нас на вес золота, а ты их, словно фрицев, крошишь.
Васильцов по-мальчишески густо покраснел и поспешно собрал обломки спичек с уцелевшими головками.
— Ну ладно, — миролюбиво сказал Перегудов, — скоро всего будет вволю, а не только спичек. Так вот, — развернул он карту, — на операцию приказано вывести всех партизан. Охрану лагеря поручить тем больным и раненым, которые способны владеть оружием. А впрочем, за лагерь опасения напрасны. Фрицам сейчас не до нас, их с фронта так жмут, что аж треск стоит. Так вот, идем на подрыв вот этих участков.
Как и всегда, принимая решение, Перегудов то и дело спрашивал Васильцова, думал, вновь советовался и, выбрав лучший вариант действий, неизменно восклицал:
— Подписано! Точка! А теперь вот что, — поставив очередную «точку», в раздумье сказал Перегудов, — помимо участков железнодорожного полотна, нам приказано уничтожить еще один объект. Это мост, да, собственно, не мост, а мостик на перекрестье большака и железной дороги. С виду объект не больно важен, но роль его сейчас очень велика. Его уничтожение закупоривает сразу две дороги. Вся беда в том, что подобраться к нему трудно и сделать это может не всякий.
— Кленов Артем, — сказал Васильцов.
— И я так думал. Этот справится. И группа у него надежная.
— Вот только Нина… — с трудом проговорил Васильцов. — После тяжелой работы в Орле она еще не совсем оправилась.
— Верно, — всей грудью вздохнул Перегудов, — думал я о ней. Жалко. Но она хорошо знает немецкий язык. А группе Кленова наверняка придется с немцами столкнуться. Да и другое, — увереннее продолжал Перегудов, — если вся группа Кленова пойдет, а она останется, то это смертельно обидит ее. Она же, знаешь, какая!
— Да, — согласился Васильцов, — как ни жаль, но придется посылать.
XVIII
Что-то теплое, трепетно-нежное коснулось лица Привезенцева, и он проснулся. Прямо на него смотрели точно такие же, как у Наташи, карие глаза.
— Говорил, не подходи! Разбудила, дуреха! — с укором прошептал где-то рядом ломкий мальчишеский голосок.
«Матвейка Ксюшу воспитывает», — радостно подумал Привезенцев, дружески подмигнув склонившейся к нему кудрявой, с пухлыми щечками и вздернутым носиком пятилетней дочке Наташи.
— И вовсе не разбудила, — ободренная ласковым взглядом Привезенцева, решительно отразила Ксюша начальнический наскок брата, — он давно проснулся. Правда, дядя Федя, вы уже не спите?
— Конечно, кто же спит до такой поздноты! — вставая, поддержал девочку Привезенцев.
— Здрасьте, дядя Федя, — выдвинулся из-за Ксюши круглолицый крепыш в клетчатой, совсем новой рубашке с отложным воротником.
— Здравствуй, Мотя, — как взрослому, протянул ему руку Привезенцев и, не сумев сохранить взрослой серьезности, погладил стриженую головку мальчика.
Матвейка застенчиво улыбнулся и, очевидно еще не решаясь приласкаться к чужому дяде, смущенно покраснел.
— А мама яичницу жарит, — сообщила более смелая Ксюша, — ой, какая яичница, с луком зеленым, с ветчиной, как на праздник! Вы любите яичницу, дядя Федя?
— Очень, — серьезно заверил девочку Привезенцев, — больше всего на свете.
— И я тоже, — весело прощебетала Ксюша. — А еще я репу люблю. Только бабушка ругается, когда я из грядки дергаю.
— Это она зеленую не дает рвать, — уточнил заметно посмелевший Матвейка, — а как поспеет, ешь сколько влезет, и никто ни слова.
«Что же за человек был Павел Круглов, погибший Наташин муж? — глядя на льнувших к нему Ксюшу и Матвейку, думал Привезенцев. — И года не прошло после смерти, а его даже дети родные, видать, не вспоминают. Неужели он был так черств и тяжел? Каково же им, его детям, смотреть на отцов других ребятишек?»
У него заныло в груди и всколыхнулась такая жалость к этим еще малосмышленышам, что он, чувствуя, как слезы наплывают на глаза, прижал к себе послушных Ксюшу и Матвейку и, чуть не заговорив вслух, поклялся:
«Все сделаю, все, чтобы заменить вам отца, чтобы не коснулись вас сиротство и нужда, чтобы жили вы, как все дети, и радостно и в достатке».
Подняв голову, он встретился с сияющими, слегка подернутыми влагой, удивительно счастливыми глазами Наташи. Она, видимо, стояла давно, видела все и все понимала. Встретясь с глазами Привезенцева, она на мгновение побледнела, сморщилась, словно борясь с какой-то внутренней болью, и, шумно вздохнув, с нарочитой строгостью прикрикнула на детей:
— Это что же вы поспать-то не даете? Ну-ка, марш отсюда!
— А он наш, наш дядя Федя! — задорно выкрикнула Ксюша. — И мы не будили его, он сам проснулся. Правда, дядя Федя?
Привезенцев плотнее прижал детишек к себе, притворно строго взглянул на Наташу и, подражая ломкому голоску Ксюши, так же задорно ответил:
— Да, да! Мы самые большие друзья.
— Вот, — сияющими глазенками стрельнула Ксюша на мать, — дру-зь-я!
— Ну ладно, ладно, — с трудом прогоняя улыбкой подступавшие слезы, проговорила Наташа, — завтракать пойдемте. Ксюша, Матвейка, огурчиков свеженьких, живо!..
Отпустив Привезенцева, дети с шумом выбежали на улицу, а Наташа, поглядев им вслед, подошла к постели.
— Федя, — прошептала она и, не владея больше собой, глухо зарыдала.
— Не надо… Успокойся… — растерянно пробормотал Привезенцев, обнимая ее вздрагивающие плечи.
— Ничего… Я так, — прошептала Наташа и мокрым, горячим лицом уткнулась в шею Привезенцева. — Если бы всегда, всегда было так вот, легко, просторно…
— Будет, будет, всегда будет так! — страстно, как самую верную клятву, прошептал Привезенцев. — Поверь только и ни о чем плохом не думай. Выбрось все мысли тревожные. Начнем жизнь сначала. Все, что в прошлом было, начисто позабудь.
— Я уже все вырвала, все вытравила, — глядя прямо в глаза Привезенцева, сказала Наташа. — Теперь у меня только ты, один-разъединственный, на всю жизнь. Только ты и… — помолчав, добавила она, — ты и дети.
— Ну меня, у меня тоже… Поверь этому, поверь навсегда, без всяких сомнений…
* * *— А-а-а! Товарищ начальник штаба! — еще издали, шагов за тридцать от Наташи и Привезенцева, протяжно прогудел Гвоздов, одергивая гимнастерку и поправляя сбившуюся на затылок артиллерийскую фуражку. — Рады, рады, всем колхозом рады приветствовать вас. И надолго к нам? — прищурясь, протянул он руку.
— Вроде навсегда, — пристально разглядывая сиявшего довольным лицом Гвоздова, ответил Привезенцев. — Как примете? Не покажете от ворот поворот?
— Вас? — еще шире расплываясь в улыбке, воскликнул Гвоздов. — С превеликим удовольствием, с распростертыми, как это говорят, объятиями!
Наташа недовольно отвернулась, стараясь не встречаться взглядом с Гвоздовым, но овладевшая ею радость была так сильна, что она забыла все плохое о Гвоздове и дружелюбно пожала его руку.
— А Наталья Матвеевна наша враз расцвела, — подмигнул он Привезенцеву. — То, бывало, мрачнее тучи ходит, а теперь вон как щечки-то полыхают! Не обижайся, не обижайся, — заметив, как Наташа недовольно передернула плечами, извиняюще проговорил он. — Мы же тут все свои, и я по-дружески, как это говорят, без подначки. Просто от души рад и от души поздравляю. Значит, в самом деле, Федор Петрович, у нас в деревне остаетесь? — помолчав, озабоченно спросил Гвоздов. — И в город не хотите?
— Я, собственно, и житель-то чисто деревенский, — ответил Привезенцев, нисколько не таясь Гвоздова. — Куда же мне еще рваться? Город как-то не привлекает меня.
— И совершенно справедливо, абсолютно точно, — подхватил Гвоздов. — Что такое город: пылища, духотища, суматоха. Ни тебе простора, ни воздуха вольного. А у нас-то раздолье!
Еще вчера узнав, что Привезенцев решил навсегда осесть в деревне, Гвоздов всю ночь думал об этом неожиданном событии. В прошлом году, хотя и редко встречаясь с ним, Гвоздов отметил, что Привезенцев деловит, не глуп и решителен характером. Такой человек в деревне, конечно, будет сразу замечен и, несомненно, влезет во все колхозные и сельские дела. Хорошо, если он еще отвлечется чем-то, ну, будет, к примеру, выпивать частенько или уйдет в свое домашнее хозяйство. Но если он сразу врежется в сельскую жизнь по-военному, да и самогоном не будет баловаться, то множество дел может натворить. Нерадостные, тревожные думы всю ночь терзали Гвоздова. Но к утру само собой пришло спасительное решение.
«А что, — успокоенно думал он, — это же даже расчудесно! Пусть станет председателем колхоза и расхлебывается со всеми делами этими распроклятыми. А я место Слепнева займу. Все одно не жилец он, да и в районе его не больно жалуют, а меня враз поддержат. Буду из колхоза в колхоз разъезжать и мозги председателям вправлять. Ни тебе беготни по домам при сборах людей на работу, ни ругани то за лошадей, то за инвентарь, то за корм какой-то разнесчастный, ни ответственности за поля, за хозяйство. Разлюбезная жизнь будет! Когда захотел — домашними делами занялся, когда освободился — в сельсовет зашел, в колхозы заглянул. Вот и все».
