Григорий Мещеряков - Отыщите меня
Недослушав, заорали разом в одну глотку:
— Ура-а!
Что тут начало твориться! От радости потеряли голову: бесновались, прыгали, плясали, переворачивали постели, хлопали, топали, обнимались.
— Ура! Конец! Ура-а!
И тут же куда-то заторопились, засуетились, засобирались.
Ничего не разобрать: шум, стук, топот, крики.
Уно со всеми выскочил из спальни и побежал по коридору, неизвестно зачем и к кому. Всюду сновали и мелькали люди. Полусонные, лохматые и счастливые, они не видят и не слышат сейчас друг друга.
Никто ни у кого ничего не спрашивает, у всех только одно:
— Ура! Конец войне! Ура-а!
Все бегут и торопятся неведомо куда. Уно побежал к красному уголку. Впереди быстро прошла Полина Лазаревна, на ходу поправляя кожанку. Уно забежал в красный уголок. Там на диване было наброшено байковое одеяло, к спинке прислонилась пестрая подушка, вышитая цветными нитками.
Уно схватил обеими руками древко знамени, прижал полотнище и выбежал во двор. Вокруг все двигались и кричали:
— Ура! Победа! Ура!
Уно высоко вскинул знамя. Толпа бросилась к нему со всех сторон. В окружении ее Уно выбежал в распахнутые заводские ворота, где впервые не увидел охранников.
До города дорога показалась очень короткой, будто Уно пролетел на крыльях. Счастливый народ высыпал на улицы. Не сговариваясь, толпы устремились на центральную площадь Туранска, что за парком декабристов. В центре площади уже стоял грузовик с открытыми опущенными бортами. Постелили ковер и обтянули бока красным полотном, приставили самодельную лесенку, и получилась настоящая трибуна, высокая и праздничная.
Уно с трудом продирался сквозь толпу. Увидев знамя, люди сами расступились и пропустили Уно. По ступенькам он поднялся в кузов. Встал у кабины, поднял и немного наклонил древко, красное знамя развернулось и заколыхалось.
Площадь взорвалась аплодисментами и криками «ура!». Люди смотрели и показывали на знамя, как на флаг Победы.
Сверху было видно море голов: С улиц и переулков стекались бесконечные потоки народа.
Люди плакали, смеялись, целовались кто с кем, как попало и кто подвернется.
Солнце запрятали бледные тучи. Моросил легкий весенний дождь. Сырые и темные одежды выглядели однообразно. Некоторые пожилые женщины пришли в красных косынках, многие в черных платках.
В этом одноцветии ярко выделялось над толпой большое красное знамя, которое держал Уно.
В кузов грузовика поднялись несколько человек, среди них одна комиссарша была знакомая. Она тоже в красной косынке, с поднятым воротником кожанки.
Ремесленники и фэзэушники толпились вблизи трибуны, Уно узнал их по одинаковым форменным фуражкам.
Народ на площадь прибывал, толпа уплотнялась. В разных местах появились флаги и транспаранты.
Худой мужчина на трибуне поднял руку, передние ряды смолкли, смотрели вверх и ждали. Площадь долго утихала и не могла успокоиться.
— Дорогие товарищи!
С трибуны говорили речи громко и хрипло, стараясь перекричать шум. Люди слушали, ловили каждое слово.
Ораторы на трибуне выступали недолго и горячо. Они сменяли друг друга, выходили на самый край к борту машины.
Слушающие задирали головы и вытягивали шеи. Уно видел лица радостные, печальные, суровые, состарившиеся, больные, усталые. Люди устали от всего пережитого, от ожидания победы.
— Дорогие товарищи! Дорогие соотечественники!..
На площади смешались речи, музыка, голоса.
Ораторам приходилось все труднее. В разных местах появились музыканты с гармошками, аккордеонами и пузатыми балалайками. Рядом с огромной елью расположился единственный в городе духовой оркестр ремесленников. Играл громко и фальшиво, люди плясали барыню и танцевали фокстрот.
Время подходило к полудню, но народ не расходился. Весь город собрался сейчас на этой небольшой площади. Со стороны станции в воздухе появились яркие вспышки салюта.
Мелкий дождь не переставал, Уно промок до нитки. К краю кузова вышла Полина Лазаревна. Она подняла над головой руку, рубанула резко воздух и запела. Сначала присоединились стоявшие неподалеку, потом подхватили другие, наконец запела вся площадь, и песня слилась в один могучий голос:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
Припев повторяли по нескольку раз и опять кричали «ура!». После митинга Уно спустился по лесенке с машины. Закрыли борта, и грузовик, тарахтя, уехал через толпу.
Народ медленно и неохотно расходился. Многие пошли на городское кладбище, вместе с ними Полина Лазаревна.
Площадь опустела, но праздник продолжался. Уно аккуратно свернул красное полотнище.
Гурьбой вернулась на механический почти под вечер.
У проходной их поджидал мастер Игнатий, почему-то свирепый, как зверь. Глаза выкатил, руки вытянул и грозил попеременно то одним, то другим указательным пальцем.
Мастер редко таким бывал раньше. Сегодня будто его праздник обошел. Он закричал, не остановить:
— Работнички явились? Шалопаи, шпана, дурдусы! Безответственные, распущенные шмакодявки, однако!
Дальше — больше, в таком же духе. Прямо-таки расстреливал бранными словами. Он доходил до визга и сорвать голос не боялся.
— Смена который час робит, вкалывает до поту, а их, нечестивых, следа нет! Пошто за вас другим мантулить? Или, может, из-за вас цех остановить, завод на прикол поставить? Сволочи!
— Пусть мантулят, если охота! — огрызнулся Петро.
— Останавливайте на здоровье, — сказал Рудик.
Мастер чуть не задохнулся, чуть язык не проглотил, рот раскрыл, а слов подходящих не нашел.
— Сегодня, мастер Игнатий, всем отгул! — хитро говорит Юрка Сидоров.
— Какой отгул? — не понимает мастер.
— Обыкновенный, за всю военную переработку, — говорит Юрка Сидоров.
— Да вы чего, однако, рехнулись ли как?
В волнении нацепил очки на самый кончик носа, поочередно поверх их заглядывал каждому в глаза.
И тут прорвалось, ребята принялись кричать на мастера. Он попятился, словно обороняясь:
— Вы мне бросьте арапа заливать! Я вам не мальчишка, не позволю, однако, плести турусы на колесах! Ну?
— Нет! — кричал Петро. — На смену в такой день не пойдем! Сегодня, может, самый великий праздник в мире, и ни под каким конвоем нас не заставишь!
— Ково это вы, черти, однако, проклятущие, удумали?
— А тово! — отвечает Рудик.
— Это чего же, однако, происходит? Забастовка, значит! — Мастер кричит до синевы на лице.
— Ну и что?! — в ответ кричит Петро.
— Выходит, забастовка, — смеется в сторонке Юрка Сидоров.
Мастер Игнатий вдруг бросился бежать куда-то без оглядки, шумно топая кирзовыми сапогами.
Смотрели ему вслед молча. Фаткул тихо сказал:
— Неладное затеяли, братцы, в самом деле на забастовку смахивает. По головке за это не погладят… Гад буду, незаконное откалываете…
— Все законно и понятно! — не успокаивается Петро. — Тебе одному непонятно!
— Не рви глотку, — говорит Фаткул. — Сам отлично знаешь, что у нас в стране не бывает забастовок.
— А вот сейчас будет! — говорит Рудик. — Потому что день самый необыкновенный, понял?
— Может, первый такой за всю нашу советскую историю! — говорит Юрка Сидоров.
Севмор и Павел молчат, в спор не вступают.
— Да ты разберись в сути-то! — кричит Петро на Фаткула. — Ну, выйдешь ты на смену и что?
— Ну, выйду и что?
— Что будешь делать-то? — не унимался Петро. — Снаряды клепать? Для кого и для чего? Теперь они никому не нужны! Фронта больше нет! Война-то кончилась! Понял, кон-чи-лась!
— Да я без тебя знаю, что кончилась! Ну и что из этого?
— А то, — убеждает Петро, — что войны отныне две тыщи лет не будет! Понял? Всю жизнь не будет! Это была самая последняя, понял?
— Нигде на земле! — добавил Рудик.
— …Никогда! — продолжает Петро. — Потому что каждый теперь знает, что это такое!
— Не зарекайся! — машет рукой Фаткул. — Кто это знает?
— Я знаю, он знает, все знают! — злится Петро. — Один ты, полный идиот, не знаешь да еще пыжишься? Нынче только сумасшедшие могут так подумать!
— Не больно, псих, заносись, а то и по роже схлопотать можешь!
— Не надо, Фаткул, — тихо говорит Павел, — нельзя в такой праздник… И вообще, плохо вам ругаться…
Павла послушались, страсти утихли.
— Так не пойдете на смену? — спрашивает Фаткул.
— Там делать нечего! — говорит Рудик. — Нужда в военных поставках уже тю-тю, а другой работы не дадут, ее такой нету…
— А если, в натуре, под охраной поведут? — вступает в разговор Севмор.
— Сам ты, Сивый, в натуре, ей-богу! — говорит Юрка Сидоров. — Все равно зазря бить баклуши в цехе будем.
