Юрий Костин - Немец
— Дядя Коля, но ведь здесь, в деревне, вроде бы никого не расстреливали, не вешали. Немцы вели себя нормально, ты же рассказывал?
— Нормально-то, нормально,— отозвался дядя Ваня,— но по головке не гладили. Да и солдат расстреляли тогда около сельсовета. А Кольку-то тоже хотели расстрелять. Ты расскажи им!
Дядя Коля протестующее махнул на Никитича рукой, предложил гостям еще выпить, но после, все-таки, заговорил:
— Вообще-то, Никитич прав, есть что рассказать. Ведь спас меня один немец, пожалел… Я винтовку нашел там, у леса, в окопах, ну и прятал ее в огороде. А патроны, дурак, дома решил схоронить. Немцы их и нашли…
— Коль, да это ж не та история, ты про гусей своих расскажи!
— А чем тебе эта история не та?
— Я ее в первый раз слышу.
— А я ее в первый раз и рассказываю. Так вот, немец, из тех, что дома стояли, говорит мне, дескать, тебе, парень, капут, и проводит так ладонью у шеи. За оружие у них было строго — расстрел. Приезжали какие-то, скорее всего, эсэсовцы, и стреляли. Хотя, могли и солдаты расстрелять, если никого поблизости не было. Или полицаи. Наши.
— Скорее всего, это зондеркоманды были, дядя Коля,— подсказал до сей минуты молчавший внук Ивана Никитича, приехавший с родителями погостить в деревне на майские праздники.
— Ну, тебе лучше знать,— для виду согласился, улыбнувшись, дядя Коля.— Ну и вот, так мол и так, говорит немец, сейчас тебя «пух-пух», расстреляют, дурак ты этакий. И, гляжу, берет патроны и кладет себе в карман. Я смекнул: что-то не так, ведь если патроны у него в кармане, то я могу и не признаться, что в перине их запрятал. А он так мне говорит: «алес», то есть, все, свободен. И как даст пинка под зад, да со всей силы! Немец был, как сейчас помню, здоровый, о притолоку все время бился. Застрелили его, когда наши зимой в деревню ворвались или партизаны убили — этого я точно не знаю. Помню только, что привезли как-то из лесу на телеге два трупа и похоронили за огородами. Один из них точно этот был, потому что роста огромного.
— Так, выходит, немцы тебя два раза пожалели?— Никитич удивленно взглянул на дядю Колю.
— Выходит, так. Потому что другой, товарищ того, что патроны мои спрятал, позвал маму нашу как-то утром, попросил приготовить что-нибудь. Я по-немецки чуть-чуть понимал, но виду не подал. Не хотелось фрица кормить. В Тоболи эсэсовцы всех заживо сожгли накануне, так что я такой был на них злой. Пытается немец что-то мне сказать, а я смотрю, что у пруда за моими гусями солдаты гоняются. Дальше рассказывать долго. Коротко если, я гусей отдавать не хотел, за что их командир приказал этому самому, что у матери просил покушать, расстрелять меня в ракитах. Ну, тот меня и повел. Мать завыла. Я иду, меня шатает, то ли от страха, то ли от удивления. Поставил он меня над окопчиком, а оттуда запах жуткий такой — там наши солдаты неубранные лежат. И кричит мне: «Ком, беги!». Я побежал. И жив остался. Пожалел меня и этот немец. Война-войной, а люди все равно везде были. Вот такая история.
— Странно,— проговорил Ганс.— Слушая ваш рассказ, Николай, я себе ясно представлял, что мой брат мог бы так поступить. Он всегда был добрый, всех кошек и собак в нашем городе подкармливал, и почти никогда не дрался.
— Чего он говорит, Антошка?— поинтересовался дядя Ваня.
— Говорит, что его брат хороший был, добрый, не дрался никогда…
— А… так солдат не на ферме выращивают. Все они добрые-то поначалу. А потом, глядишь, начинают озорничать… Ты не переводи ему, это я так, что-то накатывает.
— Кто же теперь поймет,— отозвался дядя Коля.— Ваш это был брат или кто другой? Ни лиц, ни имен их я уже не помню. Того, большого, вроде звали Герхард… Точно, Герхард. Слышал, когда они между собой общались. А имя другого забыл. Их у нас в деревне стояло человек сто. И всех мы, извините, называли «фрицами». При этом, нас они звали не иначе как «Иванами». Тоже всех.
Глубоко заполночь, когда необычайно теплый для этого времени ветерок доносил с огорода ароматы первых трав и разгонял стайки проснувшихся мошек, Ральф и Антон любовались русским звездным небом. В здешних краях, при полной темноте (в деревне тьма была кромешная, фонари не горели, а вкручивать в них лампы было неразумно — они исчезали в одночасье), Млечный путь пролегал по небосводу нереально плотной тюлью из звезд.
— Milky way,— сказал Ральф.
— Млечный путь, точно,— отозвался Антон.— Нигде ничего подобного я не видел.
— Да, в этой местности звезды совсем не такие, как у нас в Баварии. Тут они словно дальше от земли, но при этом их больше. Я еще в прошлый раз заметил. А вот, к примеру, над Гавайскими островами очень хорошо виден Пояс Ориона. Тоже очень красиво.
— Ты отдыхал там?
— Да, и не раз. На Биг Айленде, самом большом острове. Чудесное место. Рекомендую. Идеально подходит для медового месяца.
— Если только с тобой,— усмехнулся Антон.
— Или лучше все-таки с Ритой, а?
— Думаю, с Ритой у меня все,— ответил Антон.— Сам подумай, разве может быть у нас что-нибудь серьезное? Так, мимолетное увлечение.
— Совсем недавно ты по-другому говорил и, как мне кажется, по-другому думал.
— Я часто о ней вспоминаю, но что толку?
— Не знаю, на твоем месте я бы не сдавался.
— Вы что, сговорились? Даже дядя Саша, и тот мне намекал: «Не упусти, хорошая девушка»… Откуда мы знаем, хорошая она или нет?
— А тебе-то самому как кажется?
— Честно? Мне кажется, лучше ее нет и не будет. И я не имею понятия, отчего так! У нас в России самые лучшие девушки, все в мире это признают. Даже ты, когда мы искали твоего дядю, и было, мягко говоря, не до того, поминутно заглядывался тут на каждую вторую…
— Правда?
— Да ты сам этого не замечал, но со стороны виднее. И умницы все, и свои, опять же. Но Рита, она особенная. Ладно, ничего не поделаешь. Зато ясно теперь, что я не женюсь никогда.
— Это ты брось.
— А что? Зачем жениться, если буду все время Риту вспоминать? Это нечестно.
— Хорошо, не женись. Кстати, хочешь, я с Ритой поговорю?
— Ты что, с ума сошел, Ральф? Нет, жизнь сама рассудит, как лучше. Давай оставим этот романтический разговор.
Со стороны леса раздался протяжный звук, напоминающий вой. Друзья прислушались.
— Волки?— шепотом спросил Ральф.
— Может быть,— ответил Антон.— Знаешь, в детстве мы любили ходить ночью на кладбище…
— Странное увлечение, однако.
— Погоди, я не все сказал еще. Мы туда ходили нервы пощекотать, проверяли себя.
— В Германии дети друг другу на ночь страшные истории рассказывают.
— Мы тоже страшные истории рассказывали в Москве, но в деревне детвора ходила на кладбище. Прогуляемся?
— Не горю желанием…
— Пошли, пошли, Ральф,— Антон «завелся».— Возьмем карабин, если боишься. Или ты уже совсем старик?
— Ладно,— проворчал Ральф,— только ради тебя. И еще вот что: давай водки прихватим. А лучше шнапсу, если можно.
— Я слышу слова настоящего мужчины! Молодец, Ральф, ты уже почти обрусел,— улыбнулся Антон и скрылся в доме.
— Немудрено,— прошептал, улыбаясь, Ральф.
Ральф провел ладонью по рассохшимся доскам. Когда-то именно тут, на этой лавочке Антон целовался с некоей деревенской особой, а еще раньше, быть может, на этом месте устраивали перекур германские солдаты. А сегодня ночью, тут же, в глуши, вдали от цивилизации, на этой самой лавочке сидит себе баварец Ральф Мюллер и ждет, когда его русский друг Антон принесет из дома водку, чтобы не было страшно идти ночью на кладбище…
«Как же все изменилось в моей жизни за этот год»,— подумал Ральф.
В сенях раздались шаги. Отворилась дверь, скрипнули петли. Показался Антон с винтовкой и целлофановым пакетом в руках.
— Короче, шнапс дядя Ваня выпил, а бутылку забрал в качестве сувенира,— прошептал он, протягивая пакет Ральфу.— Я взял водку, немного огурчиков и картошки — самая лучшая, а, главное, максимально аутентичная закуска.
— Я на кладбище есть не буду!— запротестовал Ральф.
— Это и не требуется. Разберемся после. Папа твой спит. Храпят с дядей Колей хором, даже, по-моему, в одной тональности.
— Отец, должно быть, под сильным впечатлением от увиденного,— сказал Ральф.
— Надо думать.
Идти поначалу было легко и приятно. Было прохладно, ветерок стих, стояла звенящая тишина. Когда проходили мимо крайней избы, услышали заливистый храп дяди Вани.
Выйдя из деревни, направились вверх по проселочной дороге, усаженной с левой стороны одичавшими яблонями. Когда дорога начала забирать влево, Антон и Ральф пошли в противоположную сторону, через поле, в направлении чернеющей лесной массы. Когда достигли леса, ветер усилился, а с ним пришел конец царству тишины. Мир наполнился шорохами, скрипом, завываниями — ночная чаща сначала робко зашептала, а после уже заговорила в полную силу. Показались большие деревянные кресты.
