Юрий Костин - Немец
— Как ты быстро выпил бурбон,— пробормотала Рита.— Мне очень понравилось. В смысле, стихи. Это ведь стихи? Чьи они?
— Есенина. Нашего поэта Сергея Есенина.
— Очень красивые… Наверное, в них говорится о любви.
— Ты угадала, Рита. Есенин любил американскую танцовщицу Айседору Дункан.
— И как у них все сложилось?
— Не очень.
— Жаль.
— Ну, прощай. Постой… Спасибо тебе, что вернулась. Это была чудная ночь, лучшая в моей жизни.
— В моей тоже, Антон, прости…
— И ты прости. Ну, все, все…
Антон проводил Риту до двери, они неуклюже пожали друг другу руки.
Вернувшись за очередной порцией бурбона, Антон обнаружил на столе небольшой листок, сложенный вдвое. Когда он взял его в руки, оказалось, что это рождественская открытка, а, точнее, ровно половина открытки с изображением симпатичных ангелочков. Внутрь была вложена записка. Антон развернул ее и прочел:
«Дорогой мой, милый Антон. Хотя я считаю, что все сделала как надо, я прошу у тебя прощения. Моя бабушка рассказывала, что ее подружка дала такую половину открытки своему любимому,— который уходил на фронт в 1914 году. Она верила, что ангелочки вновь сведут их вместе, что бы ни случилось. Им действительно посчастливилось встретиться и соединить открытку, которая до сих пор хранится у них дома. Это случилось в 1928 году, после долгих лет разлуки. С тех пор они не расставались. Прости меня еще раз и знай, я тебя буду всегда помнить, что бы ты ни думал. На всякий случай, храни свою половину открытки».
Антон постоял с минуту, держа записку в руке, потом, положив ее на столик у кровати, вдохнул полной грудью утренний горный воздух, улыбнулся улыбкой пьяного, вновь обретшего счастье человека, и пробормотал:
—Она ненормальная. Даже уйти толком не умеет. А еще немка!
Глава тридцать первая
Могло показаться, что Антон и Ральф начали друг друга забывать. В новогоднюю ночь созвонились, а после всего два или три раза обменялись имэйлами. И не более того. Но вот однажды, накануне майских выходных, в квартире Антона раздался звонок.
— Приветствую вас, мистер Ушаков!— в трубке звучал бодрый голос Ральфа.— Как Россия поживает? Как здоровье мистера Путина?
— Слава Богу, все хорошо, все здоровы. По улицам, как прежде, бродят белые медведи, холодно круглый год, мужики в меховых шапках и все пьяные, женщины некрасивые, в шерстяных платках. Свобода слова отсутствует. Как ты?
— У нас тоже все нормально. Слушаем марши, запиваем пивом братвюрсты. Моя старшая двоюродная сестра Ангела собирается принимать участие в выборах канцлера.
— Вот это да! Здорово! Ты мне про нее ничего не рассказывал.
— А что я буду про нее рассказывать? Она в Берлине всю жизнь живет. Мы и не виделись почти.
— А серьезно если? Как отец?
— Здоров, спасибо. Кстати, именно по поводу отца и звоню тебе. Очень ему хочется побывать в тех местах, где служил дядя, другими словами, у тебя в деревне. Это можно устроить?
— Какие проблемы? Конечно, можно. Визу надо ему…
— Да есть уже, туристическая. Мы купили путевки и вылетаем в Москву послезавтра.
— Сюрприз.
— Приятный?
— Не знаю еще… Ты много пьешь, а я в последнее время вернулся в спорт.
— Антон, как тебе не стыдно? Из-за приобретенных в России привычек меня старые друзья перестали понимать. И виноват в этом именно ты.
— И этим горжусь! Приезжай скорей, жду тебя.
…Когда друзья вновь подъезжали к деревне, Ганс Мюллер, отец Ральфа, был поражен не меньше сына, когда тот впервые ощутил всю степень запустения дорожной системы русской провинции. На повороте с большака в сторону Хизны он крепко схватился за ручку над дверью джипа и поминутно спрашивал, не ошиблись ли они дорогой.
Ральф попросил Антон остановиться на минуточку возле пилорамы, где сохранились окопы, вырытые советскими солдатами.
— Вот отец, здесь, скорее всего, дядя Ральф принял свой первый бой,— сказал Ральф-младший, подводя Ганса Мюллера к ракитной рощице.
Подъехали к дому. Антон знал, что дядя Коля ждет. Также, наверняка, об их приезде была предупреждена вся хизненская общественность.
Тепло поздоровавшись с дядей, Антон представил ему своих гостей. Накануне, созваниваясь с ним, Антон предупредил:
— Я приеду со своим другом и его папой. Они немцы. Это тебя не смущает, дядь Коль?
— Конечно, нет. Немцы разные бывают. Про молодого, вроде, мужики говорили, что нормальный. А с отцом его ты знаком давно?
— Нет, вообще не знаю.
— Он воевал?
— Нет, не успел.
— Ну, тем лучше. Жду вас. Не забудь мужикам водочки привезти. И еще Никитич опять сигару просил. Мое дело — передать, но ты не траться на эти сигары. Обойдется как-нибудь и махоркой. А то, глядишь, привыкнет дед к хорошему-то.
— Да мне не жалко, привезу я ему сигар.
Когда, согласно традиции, вся компания, включая гостей из Германии, Ивана Никитича со всей семьей, тракториста Вали и его супруги, сидела за столом, дядя Коля произнес первый тост за встречу. Разговор как-то сам собой потек ручьем. Дядя Коля все больше общался с Гансом Мюллером. Ральф переводил с немецкого на английский, Антон резюмировал сказанное на русском. Остальная кампания принимала в беседе пассивное участие, периодически прикладываясь к привезенной Антоном водке и нахваливая шнапс от семьи Мюллеров, имевший ходовую в здешних местах крепость и вкусный ореховый аромат.
Периодически дядя Ваня «встревал» в разговор с рассказами, комментариями и вопросами.
— Антошка, погляди, друг-то твой какой спортивный, а?— говорил дядя Ваня, развалившись на стуле, отставив в сторону кубинскую сигару, казавшуюся коктейльной трубочкой в пропитанных мазутом крепких мастеровых пальцах.— А ты что ж пузо наел? Скоро как беременный будешь ходить!
—Дядя Ваня, он там в спортзал ходит каждый день, качается. У них так принято. Тренажеры, штанги, гири.
— Гири, говоришь,— дядя Ваня сощурился и улыбнулся.— Гири, оно, вроде как, хорошо. Но в поле, конечно, с косой походить — эффективней будет, верно, мать?
— Ой, вот брешет-то,— отозвалась низенькая крепко сбитая супруга дяди Вани.— Когда ты в последний раз с косой-то бегал?
— А че мне?— приосанился дядя Ваня.— Я еще ничево, хоть куда мужик. Без гирей всяких, слышь, Антон. Скажу тебе вот что… У нас в деревне говорили так: кто с гирей дружен, тому х… не нужен.
Дядя Ваня озорно засмеялся. За столом заулыбались. Антон постарался перевести сказанное на английский. Жена дяди Вани покрутила пальцем у виска. В общем, веселье достигло апогея.
—А в вашем доме германские солдаты жили?— осторожно поинтересовался Ганс Мюллер у дяди Коли.
—Жили, только не в этом доме, конечно. Этот я сам построил недавно. А вот тут, рядом, у сарайчика, был наш дом. Здесь у нас на постое два немца были. А в соседнем австрийцы жили. У Ивана Никитича четыре «смены» было: немцы, венгры и уж после румыны, по-моему, из национальных частей…
— Не, не румыны, чехи были, из чешской дивизии,— поправил дядю Колю Иван Никитич.— Один шебутной такой, все торговал с матерью. Бывало, пойдет по деревне, у кого-нибудь выменяет платок или кусок сала, а у нас за это просит сувенир. Видать, на родине-то купцом был. После, правда, освоились и озорничать стали — не меняли уже ничего, а отбирали. Было дело: немцев встретили тут неплохо поначалу. Народ по большей части-то темный был, гостей незваных принял спокойно. Но уже после, как «гости» стали отступать, дома жгли, а еще бомбили деревни-то почем зря… За партизан мстили, вешали…
— Вы знаете,— с волнением произнес Ганс,— для нас эта война — позор. Что делало СС, мы узнали только потом. Но, все равно… Правда, и нам досталось. Союзники Мюнхен разбомбили, в городе живого места не было. Пожары, пожары, а на дорогах дети голодные в слезах, коляски разбитые. Наши убитые по обочинам, никто не убирает…
— Мы все понимаем, господин Мюллер,— вступил в разговор дипломатичный Антон.— Иначе разве сидели бы тут вместе с вами за одним столом?
— Да, правда,— вздохнул Ганс.— Просто я хотел сказать… В общем, нечего тут говорить. Мой брат Ральф служил здесь, в этих краях, и я не знаю, как он воевал, убивал или нет.
— Война…— вздохнул дядя Коля.— Я тоже воевал, и немцев убивал, конечно. По-разному было. Отец погиб в первые дни войны… Врага жалеть было не принято. Для нас враги вроде как и не люди были. Тут неподалеку, у Победы, раньше эта деревня Плетни была, зимой 1941 года самолет немецкий упал. Не помню только какой, «Хейнкель» вроде. Так вот, мы с мальчишками прибежали, куртку с летчика сняли, сапоги. Сейчас я даже представить себе не могу, как мы не подумали тогда, что вот он, лежит перед нами, убитый человек. Для нас это были инопланетяне какие-то, совсем чужие существа, как куклы. Кто-то в него из винтовки пальнул, в мертвого уже. Для баловства. С возрастом, конечно, стали больше понимать…
