Николай Горулев - Прощайте, любимые
Эдик нашел в палате Машу и вызвал в коридор,
— Провал, моя маленькая. Немедленно передай Кузнецову, чтобы уходил. Немцы обнаружили, что на кладбище...
Маша как-то съежилась, собралась в комочек, словно зверек, приготовившийся к прыжку.
— Быстрее домой, — сказала она. — Быстрее, Только возьми из тайника комсомольские билеты,
— А ты? — спросил Эдик.
— Я ничего не знаю и к хирургическому корпусу отношения не имею. Быстрее домой. А я к Владимиру Петровичу... там же вычеркнем тебя из числа санитаров больницы. Чтоб никаких следов...
Они торопливо шли по двору,
— Я буду вечером у тебя дома.
— Жди, — бросила Маша, направляясь в контору. — И уходи. Чтобы духу твоего не было...
Светлана Ильинична встретила Эдика настороженно. Она привыкла, что молодые всегда приходили вместе. Тогда она накрывала на стол, садилась на диван за вязанье, а сама краешком глаза наблюдала за Машей и Эдиком.
— Ты что ж это сегодня так рано и один?
— Надоела эта больница до чертиков. Что, я места себе не найду? Возись с больными да покойниками. Сил нет.
Светлана Ильинична внимательно посмотрела на Эдика.
— Ой, что-то ты крутишь... Не случилось ли чего с Машей?
— Ну, что вы!... — воскликнул Эдик, и в голосе его прозвучал испуг. — Вот пришел, чтобы дождаться ее с работы.
— Ну, ну... — успокоилась Светлана Ильинична, — Ужином не угощаю. Вдвоем вам будет веселей.
Эдик вышел на кухню и закурил.
— Да ладно уж, кури в гостиной, — позвала Светлана Ильинична.
Эдик взял на кухне старое блюдце под пепельницу, снял с этажерки первую попавшуюся книгу и сел на диван. Курил, молча листая страницы. Кажется, это были мифы древней Греции.
Светлана Ильинична посмотрела на ходики, потом на Эдика, — Вот так и будем молчать?
Эдик погасил папиросу, встал, положил на этажерку книгу:
— Я пойду встречу.
— Бежишь? Не пущу. Вдвоем и ждать и горевать легче.
— Поймал вас на слове, — слабо улыбнулся Эдик, стараясь перевести разговор в другое русло. — А почему вы против того, чтобы мы поженились?
Светлана Ильинична подошла к Эдику, обняла его за плечи и расплакалась.
— Вы и без моего дозволения... что я, слепая или не мать своей дочери? Только сам посуди, разве сейчас такая пора, чтобы свадьбы играть? Вот сижу, а сердце кровью обливается... знаешь ведь, что дороже Маши у меня никого на свете нету...
В сенях стукнула дверь. Светлана Ильинична торопливо вытерла глаза ладонями, точь-в-точь как Маша, и бросилась навстречу. Маша вошла нахохлившаяся, даже сердитая.
— А мы заждались! — бодро воскликнула Светлана Ильинична.
— Вижу, — сказала Маша, — по глазам...
— Это от керосиновой лампы, — улыбнулась Светлана Ильинична. — Никак привыкнуть не могу. Глаза режет... — и вышла на кухню.
— А у тебя почему глаза сухие? — Маша прильнула к Эдику.
— Ну что там?
— Поздно. Взяли Юрова, Кузнецова и Пашанина.
— Неужели Милявский?
— Это надо проверить.
— Ну, голубки, хватит ворковать. Идите к столу. — Светлана Ильинична поставила картошку в мундирах и сковороду мелко порезанного жареного сала.
— Королевский ужин! — воскликнул Эдик, потирая руки.
— Перестань! — Маша укоризненно посмотрела на него.
— А ты не шипи на моего любимого зятя, — вступилась Светлана Ильинична. — Подумаешь, обиделась, что не захотел работать в твоей больнице. И правильно сделал. Здоровый парень с высшим образованием и в санитарах...
Маша посмотрела на Эдика, на мать и догадалась:
— Я ему давно говорила. Не уходил. Ревновал, наверное...
— Ох, какие ж вы еще дети! — вздохнула Светлана Ильинична. — Думаете, я поверила вашим сказкам? Говорите начистоту — кого надо выручать — Эдика или тебя?
— Мы пока в стороне, — хмуро сказала Маша, — а вот наших врачей сегодня взяли в ЕЛ.
— Зачем тебе рисковать? Продали их, продадут и тебя. Уходи, доченька, пока не поздно.
— Нет, мама, я сейчас не уйду. Арестованные не выдадут никого. Я уверена.
— Что ты молчишь, Эдик? Твоя любовь сама лезет в петлю, а ты молчишь?
— Маша права. Стоит ей только уйти, как в гестапо сразу поймут, что она тоже...
— А ты? Ты ведь ушел?
— Мама, я была там с самого начала, а Эдик — человек случайный. Там даже фамилия его нигде не числится. Поняла?
... Утром Эдик проснулся и с облегчением подумал, что сегодня торопиться некуда. Он лежал и смотрел на старые потемневшие обои. Поблекшие цветочки, ромбики, кружочки создавали фигуры фантастических животных, людей, неестественных, с причудливыми очертаниями головы, лица. Эдик любил эту старую стену и этот созданный его воображением мир, который всякий раз возвращал его в детство. Именно тогда, лежа на этой кровати во время болезни, он открыл этот мир и молчаливо входил в него, смущенный и тревожный. Сейчас ему было хорошо и спокойно. Он смотрел на эти знакомые обои со снисходительной улыбкой повзрослевшего человека.
— Ты чего это валяешься? — окликнул его Митька. — А на работу?
— Все. Отработал я свое.
— И правильно, — сказал Митька. — Нечего в холуях ходить.
— А что ты есть будешь? — спросил Эдик. — Ждешь, пока мама все продаст за бесценок?
Митька молчал. Эдик отметил про себя, что прежде за такие слова брат обзывал его всячески, клялся, что продаст последние кальсоны, но на работу «к ним» не пойдет. Эдик решил наступать.
— Пора за ум браться, — спокойно сказал он. — На любой работе можно приносить пользу не «им», а нам,
— Кому это — нам?
— Не задавай глупых вопросов.
Митька опять замолчал. Наверное, думал. Зачем-то выходил во двор, возвращался, возился с каким-то железом на кухне,
Эдик встал, вышел умыться.
— Между прочим, — сказал Митька, — вчера интересный случай у меня был. Встречает меня на Ульяновской дядька один и говорит — или я чокнулся или Эдик Стасевич помолодел лет на десять. Я поправил человека, не Эдик я, а Митька Стасевич. Тогда дядька спросил про тебя. Я, конечно, сказал.
— Что сказал?
— Ну, что ты в больнице работаешь.
— Дурак.
— А что, это секрет?
— А может быть, и секрет.
— Я не знал.
— Ну и что тот дядька? — полюбопытствовал Эдик.
— Тот дядька сказал — передай братухе, что просит его Шпаковский зайти в мастерскую, что в подвале детского сада.
Эдик хорошо знал это старое кирпичное здание. Долго держалось оно под бомбежками, и казалось, перенесет все, что выпало на его долю. Но доконали снаряды. Обрушились толстые стены красного кирпича. Уцелел, наверное, только подвал.
— Что ж ты раньше молчал! — воскликнул Эдик.
— Ты же убежал к своей... а вернулся, я уже спал.
— Интересно, что тут делает этот самый старый монтер железнодорожного радиоузла, — весело говорил Эдик, энергично растираясь полотенцем. — Интересно...
— Хороший дядька?
— Был ничего... я с ним начинал свою трудовую биографию, а теперь кто знает...
Над входом в полуподвал на почерневшем куске фанеры неровными буквами было выведено: «Ремонт жестяных предметов», Эдик прочитал, улыбнулся и открыл дверь. В нос ударил запах керосина, канифоли, серной кислоты. В просторном низком помещении валялись ведра, тазы, чайники. В углу на табурете шипел примус, и в пламени его накалялся паяльник с толстой ручкой.
На стук двери из соседней комнаты вышел Шпаковский — был он в черном переднике, небритый, осунувшийся и показался Эдику старым. Но глаза, живые и озорные, были по-прежнему молодыми.
— Здравствуй, бывший монтер, — весело протянул он руку. — Извини, что нестерильная, так, кажется, говорят у вас в больнице... Вот видишь, только гора с горой не сходятся...
— Это точно.
— А раз точно, садись. Братуха твой говорил, что ты в медицину ударился...
— Ушел я оттуда...
— Сам или ушли?
— Немножко сам, немножко ушли,
— Хитро, — улыбнулся Шпаковский.
— А вы почему... здесь? — Эдик хотел спросить, почему Шпаковский не эвакуировался, но раздумал.
— Я знаю, что ты хотел спросить, — нахмурился Шпаковский. — И отвечу. Потому что не боюсь тебя. Видел — ты в ополчении был. И правильно. Я бы, конечно, тоже вступил, но надо было демонтировать узел. Сам знаешь, какая там аппаратура была... Ну, вот, демонтирую я, значит, всю эту штуку, чтобы успеть с последним поездом. Да не вышло. Бабахнул он бомбу в наш клуб. Все на куски, а меня трохи оглушило. Пока отлежался — ехать некуда. Накрылся Могилев.
Эдик проворчал:
— Держались больше месяца...
— Знаю, — согласился Шпаковский. — Разве я кого виню? Будешь курить?
— Буду.
— На, угощайся германским табачком.
Закурили. Эдик подумал; что поступил опрометчиво, с первой встречи доверившись Шпаковскому. Глупо поступил, как мальчишка. Да и он не очень остерегается. Режет напрямую, как до войны.
— Ты ничего не сомневайся про меня, — каким-то потускневшим голосом сказал Шпаковский. — Мне ховаться от тебя нечего, Продашь, ну и черт со мной. Живу один, как бобыль, в своей хате. Узнал, что ты тоже остался, и аж на душе полегчало... — Шпаковский встал, снял с полки табличку с надписью «закрыто», вывесил ее за дверь, щелкнул ключом. — Пойдем в соседнюю комнату, я тебе что-то покажу.
