Елена Ржевская - За плечами XX век
Все смешалось: ликование всеобщего братства и темное, ранящее – гонимые немцы крестьяне и бешенство преследующих мальчишек.
Люди, согнанные сюда, в Бромберг, строить заградительный вал от Красной Армии, потерявшие под игом врага связи с миром, так ликующе, так возвышенно обрели их сейчас, здесь. Но если можно кого-то отсечь, изгнать – не начало ли это пути к обрыву? «В одном конце мира тронешь – в другом отзовется».
У дверей комендатуры верхом на справном жеребце комендант, не спешиваясь, отдавал чрезвычайные распоряжения ввиду создавшейся тяжелой военной ситуации для города.
А по шоссе сюда приближалась какая-то колонна, и комендант нетерпеливо всматривался, конь под ним переступал на месте.
Уж можно было различить сине-красно-белое полотнище – флаг Франции. Но люди шли не воинским порядком, а растекаясь по ширине шоссе какой-то странной, неоднородной массой.
Французы подошли поближе и остановились, от их солдатских рядов стали отделяться какие-то непонятные серые фигурки и скапливаться по одну сторону шоссе. Комендант, сидя высоко в седле, первый что-то заметил. Опешил:
– Ну и дела! – невнятно ругнулся, спрыгнул с коня, сделал мне знак, поведя подбородком и вскинув осколок брови, чтобы следовала за ним, и быстро пошел к шоссе.
Французы по-военному приветствовали нас. Комендант, казалось, не обратил внимания, он прошел немного в сторону от них, туда, где скопились, держась друг друга, эти странные серые существа, все вместе похожие издали на призрачное и пыльное серое облако. Трудно было признать в них женщин. Комендант громко обратился:
– Здравствуйте!
Я перевела по-немецки.
– Еще раз – здравствуйте! – яростно и с натужной учтивостью повторил он.
Облако шелохнулось, и тут мелькнула желтая звезда на спине женщины. Так я впервые увидела желтую шестиконечную звезду из тех, что еще издали поразили коменданта. До того мы про них только слышали.
Это были еврейские женщины из концлагеря. В рубищах, с одеялом на плечах или с мешковиной, скрывшими те звезды, а кто и успел спороть их. Но и тех, что еще оставались, достаточно было, чтобы оцепенеть от пронзительного, нестерпимого чувства.
– Скажи им: они свободны. Вы свободны! – спешил сказать комендант, опережая меня. Кто-то из толпы женщин низким, хриплым голосом спросил по-польски, куда их теперь определят.
– Да никуда! Вы свободны! – сказал комендант, одаривая их всем завоеванным царством земли. – Вон дома, видите? Там пустые квартиры. Немцы бросили, убежали. Идите располагайтесь, и все, что осталось, все вещи – ваши. Берите! Они тебя поняли? – пристально спросил. Я кивнула.
Французские солдаты, изнуренные, в истрепанных шинелях, смотрели на нас изучающе, улыбались. Адъютанта генерала Жиро среди них не было. Эти все рядовые, вероятно, из другого лагеря. Они перешли поближе к женщинам и опять смешались в серой массе, отдавали женщинам их узелки, мешки. Эту немудреную, а все же ношу французы несли все десять километров и вели под руки тех своих спутниц, кто совсем ослабел. Теперь они тепло прощались с ними.
– Вив’ля Франс! – негромко сказала я взволнованно. Это все, чем располагала по-французски. Они живо, радостно откликнулись.
– Слушай сюда! – крикнул майор. – Товарищи французы!
Не понимая обращенных к ним слов, они под этот окрик живо снова сошлись, образовали строй.
– Первым делом – от души приветствую вас.
– Пожалуйста, кто-нибудь понимает по-немецки? – спросила я. – Прошу вас, скажите французским солдатам – майор от души приветствует вас.
Молчание.
– Вынужден извиниться за всех, – кто-то на хорошем немецком заговорил из строя. – Но мы надеемся на наши с русскими контакты без посредства языка немцев.
– Что такое? – нетерпеливо спросил комендант, он торопился.
– Они не хотят общаться на языке противника.
Комендант одобрительно хмыкнул.
– Ты чешешь по-французски? Нет? Ну тогда что ж получается? – Он озабоченно оглянулся на подведенного вестовым коня. – Ну как знают.
– Я могу перевести. – Это из серой массы женщин отделилась одна. Она скинула с головы мешок, повисший на ее плечах… Прелестное юное лицо, непокрытые белокурые волосы.
– Ну, тогда ладно. Товарищи французы! От имени Красной Армии я по-братски рад, что мы вас освободили… Вот девушка вам сейчас переведет.
Теперь у нас пошло, наладилось двойным переводом. Французы радостно оживились.
Один солдат вынырнул из строя и, сняв суконную пилотку, надел на светлые волосы переводчицы.
Комендант сбился, наблюдая за ними.
– Имеется на ваш счет распоряжение. Значит, так. Сейчас двигайте в центр города. Там присоединитесь к колонне французов, не знаю, вашего она лагеря или какого еще. Все одно соотечественники. И держитесь вместе с ними. Чтобы все компактно. Никто не разбредается. Выполнять это строго. Понятно?
Я слушала указания коменданта, понимая: что-то произошло, надломилось, что-то сворачивается. Раздолью, какое было еще несколько часов назад, конец.
Комендант легко вскочил на коня и поскакал в свой полк.
Кто-то из бойцов, осмелев, может, вестовой коменданта, крикнул: «Да здравствует свободная Франция!» И был понят откликнувшимися, обступившими его французами. «Вив’ля Русси!»
Французы двинулись свободным строем, помахав ободряюще женщинам на прощание. Женщины в нерешительности оставались на шоссе.
В небе все еще было спокойно.«Войска армейской группы оказались на 1 февраля 1945 отрезанными от основных сил. Решением командующего армией генерала Шторна войска были двинуты в тыл русских войск в направление Бромберг – с задачей прорваться на этом участке и внезапным ударом отрезать и окружить противника, – вспоминает бывший генерал немецкой армии. – Участок Бромберг контролировался незначительными силами русских, не предполагавшими вероятность такого хода событий. Их главные силы устремились в прорыв в западном секторе, преследуя отступившие немецкие соединения».
Можно представить себе, в каком напряженном положении оказался небольшой гарнизон Бромберга-Быдгоща под нацеленным на него ударом отчаянно прорывавшихся из окружения немецких войск.
Все в городе ощетинилось. Общность всех со всеми, пылкое дружелюбие, разноплеменное единение рушилось вторгшейся снова войной. Усиленный патруль прочесывал город, искали немецких лазутчиков, возможно, проникших сюда в часы охватившего город ликования.
Вышедшим из лагерей военнопленным и цивильным, согнанным сюда немцами строить оборонительный вал, было приказано собраться по нациям. Разводили их кого куда, в разные помещения. Куда определили французов, не знаю. Мне вменили отправиться в тюрьму, уладить отношения с союзниками, которым отвели это пустующее огромное вместилище – пусть перебудут до утра под крышей, там разберемся. Но этично ли союзников да в тюрьму, пусть и не действующую сейчас? Впрочем, у войны не было этих забот. И уж вовсе не до церемоний в крутые часы.
Вся неловкость, вязкость ситуации пришлась на мою долю.
Ворота тюрьмы были по-прежнему распахнуты. У входа в здание часовой приставил к ноге винтовку, пропуская меня.
Огромное темное нутро. Лестница. Выше, на широкой лестничной площадке, освещенной зарешеченными окнами, расположились на полу в своей мешковатой одежде итальянцы, безнадежно замерзшие, понурые, подавленные.
– Здравствуйте. Как чувствуете себя? – сказала я по-немецки в некотором замешательстве.
Молчат. Может, не поняли.
Кто-то вздохнул со стоном:
– О Мадонна!
Поддержали, громко вздыхая, заерзав.
Они были откровенно несчастны и выразительно, как только и могут южане да дети, доносили об этом плачевными позами, глухой тоской в глазах.
Кто-то, сидевший спиной, повернул голову, сказал вяло:
– Salve signorina! (Здравствуйте, синьорина!)
– Signorina russa! – пропел звонкий, молодой голос.
А пожилой человек поднял узкое, словно усеченное лицо, откинул шарф с жилистой высокой шеи, приподнялся на коленках, мягко развел руками – мол, сама видишь, как поживаем, и, подбирая немецкие слова, хрипло произнес:
– Война – дерьмо!
– Дерьмо! дерьмо! – подхватили.
– Война – потаскуха! Дерьмо!
По-немецки кроме команд они знали только ругательства и наперебой выкрикивали, оживляясь, жестикулируя, взывая к небу:
– О cielo, perche?! (О небо, за что?!)
– Война – finita, – сказала я, мешая немецкие слова с латынью, ведь римляне – должны же понимать латынь. – Finita! – конец – для них, для этих итальянцев.
– E finita. Basta! Santo dio… (Святый Боже…)
– Значит, bene (хорошо), – сказала я.
– Che bello! (Как хорошо!) – повторил человек с узким лицом. Но им было отчаянно плохо, затесавшимся из своей солнечной Италии в злосчастье войны.
– Адье!
– Addio, signorina!
Англичане находились в камерах. Я постучалась. Дверь изнутри приоткрылась, меня впустили предупредительно и сдержанно.
В камере на диво хорошо пахнет – мыло, мужской одеколон, ароматические, освежающие пакетики одолели арестантский дух. Большой стол посреди камеры застелен клетчатым пледом. За столом англичане играли в карты. Они оставили карты, поднялись – долговязые, в длинных шинелях, подтянутые.
