Георгий Свиридов - Стоять до последнего
В газете на первой полосе была помещена крупная фотография: улыбающийся русский генерал сидит, положив руки на колени, рядом с Линдерманом, генерал-полковником, командующим группой «Север». В кратком официальном сообщении говорилось: «Во время очистки недавнего Волховского кольца в своем убежище обнаружен и взят в плен командующий 2-й Ударной армией генерал-лейтенант Власов. Генерал-лейтенант Власов сообщил, что он давно искал случая перейти на сторону великой Германии».
Под фотографией помещена расширенная информация, в которой значилось, что командующий германской группой «Север» генерал-полковник Линдерман сердечно беседует с бывшим заместителем командующего Волховским фронтом, бывшим советским командующим 2-й ударной армией генерал-лейтенантом Власовым, который совершенно добровольно перешел на сторону великой Германии…
Миклашевский смотрел на фотографию подлого генерала, а мысли его были за тысячи километров от Булони, в родном Ленинграде, схваченном когтями блокады. Игорь хорошо знал, как там с надеждой следили за боевыми делами Волховского фронта: спасение, прорыв блокады ожидался именно со стороны волховчан. Еще в первых числах января он с радостью читал сообщения о том, что войска 2-й Ударной армии Волховского фронта, захватив плацдарм на западном берегу реки Волхов, прорвали оборону противника и продвигаются вглубь. А потом, в феврале, навстречу ударной армии повели наступление и ленинградцы. Миклашевскому казалось, что еще немного и кольцо блокады будет прорвано! Однако этого не случилось. Наступление захлебнулось…
5Кульга с первых дней знакомства с Мингашевой не позволял себе ничего такого, что могло бы навести на девушку тень. Однако она чувствовала на себе его пристальный и украдчивый взгляд, чувствовала спиною, притихшим сердцем, и ей становилось хорошо и радостно. Между ними сразу же установились дружеские отношения. Общение это перешло как-то незаметно общепринятые допустимые границы, условные рамки, они как бы сошли с проторенной дороги на узкую тропу интимности, которая уводила их обоих куда-то вверх. Им было достаточно одного взгляда, одного случайного прикосновения, чтобы ощущать радость жизни.
В город пришла наконец долгожданная весна. Галия, однажды забежав в магазин за хлебом, услышала, как судачили меж собой две солдатки:
— Чивой-то он нашел в ней, в башкирке-то, ума не приложу? — удивлялась бойкая бабенка. — Ни лица, ни тела ядреного, одни глазища.
— Погодь немного, — уверяла товарку кокетливая молодуха, — пообвыкнет танкист и выберет себе кралю. А пока он осматривается, как купец на ярмарке, чтоб выбрать получше и в цене не прогадать.
Мингашева отвернулась к стенке, чтобы не узнали ее говорившие солдатки, и, получив по карточке хлеб, выскочила из магазина.
Два дня она бродила сама не своя, застегнув душу на все пуговицы, пыталась рассудком остудить свои чувства к танкисту, но корни тех чувств ушли так глубоко, что у нее просто не хватало сил справиться с собой. Галия взглядом отталкивала Кульгу, говорила резкости. А он ходил вокруг нее, ничего не понимая, то хмурясь, то стараясь как-то разобраться в нежданной перемене, и за его скупыми ласковыми словами сквозила забота и покорное смирение, только в работе он стал злее и мальчишески бесшабашнее. Выделывал танком на маленьком пятачке заводского двора такие немыслимые фигуры, словно находился на танкодроме.
Галия радовалась, понимая сердцем, что все эти «фигуры высшего пилотажа», как говорил Кульга, он проделывал именно ради нее. Почему-то вспомнила она позапрошлую весну, ослепительно зеленую степь в приуральских просторах, пунцовобархатные дикие маки и нежно-восковые тюльпаны да бесшабашного парня Салавата, широколицего и загорелого весельчака, который бешено гарцевал на поджаром скакуне, желая покрасоваться перед девушками. Галия оставалась к нему совсем равнодушной, только жалко ей было тех огненных маков и тюльпанов, что гибли под копытами коня, и она уходила в юрту, так и не досмотрев до конца лихое мастерство наездника.
Когда наступал вечер и крупные звезды низко повисали, загорались над степью, на окраине башкирского села собиралась молодежь, пели протяжные и звонкие песни, танцевали. Весельчак Салават был хмур, мало пел, а в танцах все норовил выбрать Галию Мингашеву, подержать ее руку. Но Галия танцевала со всеми парнями и никому не отдавала предпочтения. Тогда Салават после танца старался удержать ее и, сверкая в темноте белками глаз, глухо произносил:
— Украду я тебя!
Что могла она сказать? Лишь звонко смеялась и отвечала, что нет еще на земле такого башкира, которому позволила бы расплести свою косу.
Всего два года прошло. И снова весна. И появился человек, которому она готова была доверить расплести свою косу. Человек тот не башкир, а русский, но ей было все равно, какая кровь течет в его жилах. Тянул он к себе, как магнит железо, и сил не было сопротивляться.
Ничего она не могла с собой сделать, хотя и пыталась не думать о нем, вытравить, затоптать нежные всходы радости. Охала и замирала, глядя на лихое вождение танка по «высшему пилотажу», восторгалась умением управлять железной махиной, которая в сильных руках Григория Кульги становилась удивительно послушной, точно степной скакун.
После смены Галия Мингашева долго мылась под душем, словно хотела смыть вместе с потом и усталостью то нахлынувшее и непонятное, что вселило тревогу и лишило покоя. Вышла из душа позже всех, надеясь, что Кульга давно ушел. Но он, оказывается, ждал ее за проходной. Прохаживался на трамвайной остановке. Увидев ее, поспешил навстречу.
— Провожу тебя, если не возражаешь…
Оттолкнула его снова взглядом, сухим и колючим. Вскочила в подошедший трамвай, спиной чувствуя, что он рядом, что он следует за ней.
Несколько остановок проехали молча. Галия не поворачивалась, застыла у окна, ухватившись пальцами за обтертый железный прут. Она чувствовала на себе пристальный взгляд Кульги, даже, казалось, слышала его неровное дыхание. Ей хотелось, чтобы он заговорил, ей хотелось слышать его голос, но тот молчал. Впрочем, если бы Кульга и начал разговор, Галия не сдержалась и снова наговорила бы резкостей. Она смотрела в окно и незаметно покусывала нижнюю, слегка припухшую губу.
Трамвай тяжело и шумно катился по вечернему городу, позванивая на перекрестках и остановках. Люди входили и выходили, не обращая внимания на двоих пассажиров, притихших у окна. Впрочем, на Кульгу обращали внимание, особенно женщины.
А он стоял, сжав рукою деревянную стойку, не особенно отчетливо понимая, отчего у него так все внутри колотится, словно через минуту надо выходить на ринг для важного боя.
Глава тринадцатая
Город Булонь-сюр-Мер раскинулся полукругом вдоль побережья пролива Ла-Манш. Чистенький, компактный, зеленый, вымытый дождями, которые тут шли довольно часто. Набежит облачко, закроет солнце — и сыплются потоком крупные дождевые капли, словно кто ненароком опрокинул над головой ведро воды. А через несколько минут смотришь — опять сияет солнце.
В Булони имелось два порта, вернее сказать, один длинный причал, разделенный на пассажирский порт и транспортный, где почти впритирку стояли суда, доставлявшие грузы из разных стран мира. В отдельном месте швартовались рыболовецкие шхуны, снабжавшие город и окрестности, а главное, консервный завод, треской, сельдью и прочей рыбой.
Миклашевский почти месяц находился в Булони, за это время имел несколько раз возможность побродить по улицам и площадям небольшого французского города. Бросалось в глаза обилие кафе и ресторанов, от маленьких, где в тесной комнатенке стоит пара столиков, где посетителей обслуживает сам хозяин, а его жена тут же за перегородкой жарит и парит на плите, до роскошных заведений, в которых по вечерам гремит музыка, а на широких подмостках танцуют полуобнаженные женщины… При входе в такие рестораны надо покупать билет. Миклашевский слышал и читал, что на Западе есть такие заведения, в которых концертные представления идут перед жующей и пьющей публикой, но видел их впервые. И, откровенно говоря, попав сюда, чувствовал себя как-то неуверенно, ему казалось, что он совершает кощунство, надругательство над тем, к чему привык с детства относиться с большим уважением, — к труду артиста.
Главной достопримечательностью города, как считал Миклашевский, была огромная церковь.
Булонская церковь стояла строгим каменным сооружением, лаская глаза четкостью линий, узкими стрельчатыми окнами, застекленными разноцветными стеклами. Внутри церкви был благовонный сумрак: словно в кинотеатре, рядами стояли стулья, скрепленные между собой, да у главного алтаря всегда горели маленькие электрические лампочки, похожие издали на свечи. По воскресеньям включали все подсветы, люстры, позолоченные бра, и церковь преображалась, становилась торжественной и нарядной. Булонцы шли сюда семьями, занимали места, слушали проповеди, молились сидя…
