Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 2
— Не знаю, как тех жалко… И такой большой праздник пропал…
Два взвода и шесть малых групп — по два-три человека в каждой — послал Каргин на задания этим вечером. Самовольно послал.
Лично объяснив каждой группе, чего он от нее ждет, и особо подчеркнув, что на рожон лезть — дело зряшное, Каргин вдруг понял, что сегодня больше ничем заниматься не сможет, что и караульная служба, и множество других забот, которых всегда полно у любого командира роты, — ничто его сегодня не волнует. И, проводив на задание последнюю группу, он ушел в свою землянку, долго бирюком сидел там, прислонившись спиной к единственному столбу, подпиравшему крышу. Сидел и думал о Хатыни, о которой до сегодняшнего дня и не слыхивал.
Как же так, а? Согнать живых людей в сарай и сжечь?!
За два года войны он повидал много мертвых. Принявших смерть в бою или замученных фашистами. Ему уже не в диковинку было, когда кто-то из разведчиков докладывал, что в такой-то деревне фашисты сожгли несколько хат. За саботаж приказов местных властей или по другой причине.
Но чтобы живьем сжечь всех жителей деревни — надо же додуматься до такого, надо же решиться на такое!
И невольно вспомнился разговор, который нечаянно подслушал, когда провожал бойцов на задание.
У маленького костра сидели несколько разведчиков Юрки. Кто именно — не разглядел, а голоса двух слышал. Сначала Стригаленок, видать, хотел куснуть Мыколу, ну и спросил, чего это он сегодня у командира автомат выпрашивал, если в жизни своей ни одного даже куренка не убил?
Мыкола ответил:
— Куренка я и сейчас, может, пожалею. Ведь куренок что? Существо, жизни жаждущее, он себе и людям в радость живет. А фашисты…
Не хватило у Мыколы слов, чтобы до конца высказать свою мысль. Но Каргину и без слов все стало понятно. Похоже, это же ухватили и разведчики, сидевшие у костра, и Стригаленок. Этот после слов Мыколы рта не раскрыл…
Долго сидел Каргин в одиночестве. О разном передумал. Потом встал, привычно одернул гимнастерку, вышел из землянки. И, не раздумывая, уверенно зашагал к землянкам хозяйственного взвода, в одной из которых жила Мария. В душе надеялся застать ее одну, но она сидела среди партизан и грустно глядела на угасающее пламя костра.
Заметив Каргина, неожиданно остановившегося шагах в трех, партизаны сразу же подтянулись, ожидая приказания. Он поспешил успокоить:
— Не, я так, на огонек.
Они чуть сдвинулись, освобождая ему место рядом с Марией. И он сел, стараясь не взглянуть на нее, чтобы не поддаться чувствам, не выплеснуть принародно то, что берег для нее одной.
Уже выкурили по цигарке, а уходить никто не собирался, даже наоборот — в костер сушину бросили. И тогда Каргин, которому от этого траурного молчания стало вовсе невмоготу, сказал глухим и хрипловатым от волнения голосом:
— Вот что, мужики… Хотел сначала без свидетелей с Марьей разговор вести, однако, пожалуй, и лучше, что вы тут… Потому как намерения мои самые серьезные, и вообще… Так вот, женюсь я на Марье, на ней, значит.
— А мое согласие ты спросил? — сияя от счастья, притворно взъелась она.
— Не с тобой разговариваю, — сухо оборвал ее Каргин. — Не видишь, с мужиками советуюсь?
— Тогда подольше советуйся: мне ведь собраться надо.
Это было сказано так искренне, с такой счастливой непосредственностью, что некоторые заулыбались, а кто-то даже спросил с нескрываемой завистью:
— И за что, Муся, ты его полюбила? Он — мужик беда строгий.
— За то и полюбила, что не кошкой кличет, а Марьей навеличивает! — задорно ответила она и метнулась к землянке.
5Теперь Виктор командовал взводом. По отзывам подчиненных и начальства — толково командовал. И не чужая медаль, а собственный орден Красной Звезды поблескивал на его груди. Кажется, только гордись и радуйся!
И он очень обрадовался, когда получил орден. Но почти сразу же навалилась глубокая тоска: если бы школьные товарищи, если бы Клава или отец видели это…
Уже год минул со дня гибели Клавы. Говорят, время всякую боль глушит. А у него она вроде бы еще сильнее стала. Теперь ему казалось, что Клаву он очень любил. Так любил, как никогда и никого больше не сможет.
И она беззаветно любила его…
Интересно, почему так получается: вокруг тебя сегодняшняя жизнь бурлит, а ты упрямо о прошлом думаешь? Все казнишь себя за то, что не оказалось тебя поблизости, когда та беда нагрянула?
И вообще невезучий он, Виктор. Кого полюбит, к кому привяжется сердцем — тот вскорости почему-то обязательно погибнет. И Клава, и дед Евдоким…
А Защепа? До слез Виктор обрадовался, когда в командире соседнего батальона узнал того самого капитана катера, который помог бежать из Пинска!..
Только раза два или три и успел с ним поговорить, душу свою лишь на самую чуточку приоткрыл — не стало и его: вражеская пуля в висок угодила. И не в бою, когда смерть на любого свой глаз кладет, а во время самого обычного перехода! Словно кто-то нарочно бил из засады по командиру батальона…
Единственные, кого судьба пока милует, это Александр Кузьмич и Афоня с Груней. Если, конечно, самых старых знакомых брать.
Но Александр Кузьмич — командир бригады, у него своих забот полнехонько. Спасибо ему и за то, что узнал в Викторе того школяра, которому в Пинске показал воробьиное гнездо, замурованное ласточками.
Афоня с Груней — другое дело. По старой памяти Виктор захаживает к ним. Но чаще — Груня зазывает. Она же и обстирывает, и обшивает его. Как только заманит к себе — обязательно накормит чуть не до обалдения. От себя кусок оторвет, а его накормит. Словно любимейший брат, так о нем пекутся.
Ведь до какой глупости Груня в своей заботе докатилась: этак осторожненько, с подходцем, намекает Виктору то на одну девицу, то на другую. Дескать, и сердечная она, и хозяйственная, и верной до гроба будет.
Только ему никакой невесты не надо. У него сейчас единственная радость — на задание из лагеря удрать. Особенно же — выпроситься вдвоем с Афоней. Как и год назад…
Вот и вчера выпросился. И со вчерашнего вечера лежат они с Афоней в кустах у самого шоссе, поджидая своего фашиста. Проносятся мимо грузовые машины — много машин, — они лежат затаившись. И на легковушки внимания не обращают. Они ждут мотоциклиста. Того самого, который штабную почту доставляет.
Их нисколько не удивляло то, что по шоссе шло множество машин: из сводок Совинформбюро они уже знали, что с 5 июля под Курском гремит битва. Сегодня уже 16 июля, а она все еще полыхает с неослабеваемой силой.
Только во второй половине дня показался мотоциклист-почтарь. Его увидели на шоссе в тот момент, когда мимо Виктора с Афоней только что пропылила большая колонна грузовиков; видимо, для безопасности мотоциклист хотел пристроиться к ней, вот и гнал.
Афоня, лежавший по ту сторону дороги, метнул Виктору моток тонкой проволоки, оставив у себя один ее конец.
Закрепить проволоку на стволах двух берез — дело секундное…
Мотоциклист с полного хода грудью налетел на нее, ну и выбросило его из седла.
Афоня подбежал к мотоциклу, когда мотор еще тарахтел. И, ухватив мотоцикл за руль, уволок его в лес и заглушил мотор. А Виктор сразу же метнулся к почтарю, убедился, что тот мертв, забрал сумку с почтой, оружие и шмыгнул в лес вслед за Афоней.
Проволоку сматывали уже не спеша и так аккуратно, чтобы в следующий раз, когда потребуется, возни лишней не было.
Лишь отойдя от шоссе километров на пять, присели — не столько отдохнуть, сколько покурить спокойно и всласть. Тут Афоня и предложил:
— Заглянем в сумку? Может, там, как и в прошлый раз…
В прошлый раз они сшибли офицера. У него во внутреннем кармане френча нашли объяснительную записку генерала — командира одной из дивизий вермахта, которую бросили против партизан. В записке боевого генерала было сказано: «…Первой особенностью малой войны является то, что она ведется в лесах, в темноте, с очень маневренным противником, который способен нападать на нас с боков и тыла. Только потому мы и не имели успеха, что методы малой войны используются противником с большим мастерством, в результате чего мы потеряли 800 героев убитыми…»
Кадровая дивизия вермахта вела боевые действия против партизан и потеряла убитыми 800 солдат и офицеров!
Действительно, может быть, и сегодня повезет? И Виктор сунул руку в сумку почтаря. Сначала ему попадались только частные письма. Он уже почти отчаялся найти что-то стоящее, когда на самом дне сумки вдруг нащупал пакет, зашитый в парусину и запятнанный пятью сургучными печатями. Виктор достал и вскрыл его. В пакете оказался приказ Гиммлера от 10 июля. Единственное, что понял Виктор из этого приказа: все мужское, женское и даже детское население Белоруссии и других советских земель, временно захваченных оккупантами, должно быть немедленно передано какому-то имперскому комиссару по использованию рабочей силы. Виктор сунул пакет за пазуху и заторопился:
