Ежи Путрамент - Сентябрь
— Что случилось? — вскочил Вальчак.
— Вставайте, — уже не мог остановиться хозяин. — Вставайте… — Он вдруг осекся и наконец договорил: — Бегите. Немцы в Кротошине…
И тут же бросился на двор, где суетилась женщина.
— Магда! — крикнул он. — Ступай в чулан, собирай одежу. Войтек, запрягай, черт возьми!
Вальчак вышел во двор.
— Хозяин, откуда вы знаете, а может, это только слухи?
— Да ну! — Хозяин пробежал мимо него, сгибаясь под тяжестью мешка ржи, с трудом взвалил его на воз и снова побежал. На этот раз он остановился возле Вальчака и заговорил испуганным шепотом: — Утек оттуда один человек; рассказывает, пришли и первое, что сделали, — бургомистру пулю в лоб. Бургомистру! А я в восемнадцатом году в восстании участвовал, под Бедруском. — Он снова кинулся в амбар с криком: — Я поляк, под немцем не останусь!
Вальчак вернулся на сеновал. Кальве уже встал.
Остальных двоих тоже наконец расшевелили. Они вышли в темноту, потягиваясь и дрожа от холода. Сосновский с надеждой в голосе спросил:
— Хозяин, куда вы едете? Может, нам по дороге?
— Как же! На Калиш, но сами видите, столько хлама, поросята…
— Понятно, — согласился Вальчак. — Чепуха, сами справимся.
— Войтек, чтоб тебя, когда ты запряжешь?
— Поди сюда, отец, гнедая что-то словно…
Они уже вышли со двора, но на дороге их нагнал хозяин.
— Пан, — он схватил Вальчака за рукав, — что делать, кобыла у меня жеребится…
— Другой лошади нет?
— Есть-то есть, да вишь, кобыла…
— Попросите кого-нибудь из соседей приглядеть за ней…
Мужик схватился за голову, с полминуты он бормотал «Иисусе, Мария, Иисусе, Мария», наконец швырнул шапку наземь и крикнул:
— Что будет, то будет, останусь! Войтек, не жмись, распрягай!
Не теряя больше времени, они пустились в путь. Было еще совсем темно, за лесом медленно загорались звезды ранней зимы, как назвал их Кальве, астроном-любитель. Кригер что-то ворчал про себя, Сосновский замыкал шествие. Они отошли от усадьбы, где злосчастный великопольский повстанец все еще бранил нерасторопного Войтека, и, пройдя с километр, вступили в зону полнейшей тишины. Так шли они до утра, пока солнце не заблестело на росе.
Какой-то городок, еще сонный. У дверей пекарни им ударил в нос приятнейший запах свежего хлеба. Они остановились как по команде. Вальчак выразительно похлопал себя по карману — денег у них не было.
— Что делать? — вздохнул он. — Пойду просить подаяние.
Он вошел в пекарню, остальные с беспокойством ждали. Минуту спустя они услышали пламенную речь Вальчака. Он рассказывал, что они убегают с границы, переоделись, чтобы их не узнали, а деньги у них отняли бандиты, выпущенные из тюрьмы.
Тишина, затем в дверях появился усатый толстяк, а за его спиной Вальчак.
Усач поглядел на них без особой симпатии, но все-таки вынес буханку еще теплого черного хлеба.
В городе шла нормальная, обычная жизнь: парикмахер протирал стекло витрины, в ресторане шипели сковороды, дети бегали по улицам, размахивая палками, которые им заменяли винтовки и сабли.
На шоссе Кальве заметил:
— Что же это за война, в самом деле? Наш хозяин был по-своему прав. Мы находимся совсем близко от границы, и вокруг так спокойно.
Они шли, отдыхали час, снова пускались в путь. Близился теплый, безоблачный, прозрачно-синий вечер. Где-то очень далеко на востоке они увидели легкий розовый просвет.
— Месяц всходит, — пробормотал Сосновский.
— Тише! — прошептал Вальчак, выражение лица у него было выжидательное.
Прислушивались минуту-две. Где-то далеко что-то происходило. Казалось, предосенний холодок медленно сковывал землю и она слегка — но всякий раз неожиданно — вздрагивала.
— Артиллерия! — наконец произнес Вальчак. — Должно быть, километров за сто…
— В какой стороне?
Они снова стали прислушиваться. Но пожалуй, не через слух доходили до их сознания эти ощущения — беспредметные, не имевшие точного направления, — они воспринимали их всей кожей. Несколько минут спустя на бесшумном фоне возникло нечто новое: уже не вибрация, а глухие и тупые звуки, вернее, даже шорох.
— Что же это с луной? — Кальве не дождался объяснения физической природы шороха. — Запаздывает…
— Это вовсе не луна, — нехотя возразил Вальчак, — а пожар, но очень далеко.
— В нашем направлении, на востоке…
— Вероятно, бомбили…
Они прошли еще с полкилометра, наткнулись на деревушку. Должно быть, там все спали, было безлюдно и темно, даже собаки не лаяли, не предупреждали хозяев о появлении чужих. Друзья решили постучаться в какую-нибудь хату и снова остановились.
Смутный шорох стал приобретать определенный смысл: будто огромная гусеница ползла по дорожке, досыпанной гравием. Глухое трение о землю, иногда звучное эхо, чаще дробный топот. Вдали заржала лошадь, ее ржание донеслось сюда и показалось тонким, почти таким же мелодичным, как трель дрозда.
— Войска идут. — Вальчак даже вышел на середину улицы, словно надеясь что-то увидеть.
— Немцы! — испуганно и недоверчиво прошептал Кальве. — Надо бежать!..
— Куда? Назад в Козеборы?
Кальве сразу остыл и некоторое время молчал.
— В самом деле, с востока… А может, это свои?
— Что бы они стали делать в этой пустыне?
— Черт подери! Может, их разгромили? Они ищут выхода…
— Прямо в центр Германии? Невозможно!
— Значит, что? Наступление на Берлин? — с гневной иронией высказал Кальве глупейшее из возможных предположений. Шум становился все более отчетливым, на фоне ритмичного топота слышался скрип колес, даже обрывки разговоров…
— Это не могут быть немцы! — уговаривал себя Вальчак. — Это пехота. Немцы, наверно, передвигаются на машинах…
Кальве смотрел во все глаза, стараясь уловить в темноте контуры приближающегося отряда. Но оттого, что зарево осветило часть неба, еще сильнее сгустилась темнота вокруг них. Только черные треугольники крыш деревенских хат вырисовывались на синеве неба. Как тогда, в тюрьме, недавние узники ждали, когда же прозвучит первое слово, которое решит их судьбу…
Наконец случайный порыв ветерка пригнал к ним кислый и резкий солдатский запах, а вместе с этой удушливой смесью железа и пота долетел, словно окутанный мягким мхом, нежный цветок солдатского красноречия: «Заткни глотку, сукин сын!»
Стремительно нарастала масса звуков. Из темноты внезапно вынырнули силуэты солдат в касках, со штыками на винтовках. Солдаты шли по обе стороны дороги, слегка наклонившись, упругим, хорошо натренированным шагом, Кальве инстинктивно отступил назад, и сразу грянуло «hände hoch!» [52] с явно привисленским акцентом.
— Свои, свои, спокойно! — крикнул Вальчак.
— Что за деревушка? — подскочил к ним с пистолетом какой-то человек, видимо унтер-офицер. Вальчак молчал. Черт, они не знали, что ответить — пришли сюда ночью.
— Ну? — грозно прорычал тот же голос. — Говори или…
— Дембина, — неожиданно пришла Вальчаку на помощь темная фигура у ворот.
— Где немцы?
— Нет, нет, ничего не слыхать, — продолжал тот же голос, и Вальчак вдруг заметил, что во всех дворах стоят люди, белеют силуэты женщин, пожалуй, даже дети вышли на дорогу.
— Марш-марш! — рявкнул на своих унтер-офицер. Солдаты сразу же двинулись двумя недлинными рядами.
— Головной дозор, — пояснил Вальчак.
Через несколько минут подошла вся рота. По команде — пятиминутная остановка, чтобы напиться воды, оправиться. Солдаты разбежались по дворам, заскрипели колодезные журавли, и сразу у многих ворот завязались разговоры на одну и ту же тему: что происходит, не отдавайте нас немцам, куда идете?
— На Берлин! — отвечали солдаты на все вопросы, и неизвестно было, отделываются ли они злой шуткой, чтобы не выдавать военную тайну, или хотят утешить неразумное гражданское население ослепительной перспективой победы.
Отряд двинулся дальше, невидимая пыль пахла уходящим сухим летом. Спустя полчаса в деревню пришло в три раза больше солдат. Вальчак взял Кальве под руку.
— Пойдемте ляжем спать. Так может тянуться всю ночь. Батальон в полном составе. Может быть, это фланговый отряд крупной части? Черт возьми, а вдруг и на самом деле не так уж все плохо? Зачем бы они лезли сюда?
Казалось, что он прав. На следующее утро Вальчак и его друзья прошли через станцию, на которой стояли три длинных товарных поезда. Паровозы шипели, повернувшись мордами на запад, в вагонах полным-полно солдат, несколько платформ забито орудиями, прикрытыми зеленым брезентом.
Не останавливаясь, они проталкивались сквозь толпу женщин, глазевших на поезда. И здесь обрывки разговоров звучали одинаково: «На Берлин!»
9
