Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность
Приезд матери Баранова к сыну, задев чуткую струну, вызвал не боль, но стыд, приступ стыда за родную мамочку. А следом Тимофей Тимофеевич узнал: мать Михаила не застала сына в живых.
Бессильный перед горем незнакомой женщины, сразу ставшей ему вдвое дороже, он потерялся… Как быть? Как к ней выйти, как встретить? Если бы еще он мог сказать: «В бою, геройски…» Нелепость, нелепость, нелепость… Чем утешить? «В бою, геройски» — да… Но все случилось в тылу, в Котельникове, по ходу тренировки. Дать РП, руководителю полетов, неполное служебное… Нет, полное служебное несоответствие. Полное! Ну, а Баранова – нет. И вина перед матерью – на нем, командарме, не обеспечившем порядка, который бы…
Что ей сказать? Какие слова?
Он не знал.
…Когда, теснясь, мешая друг другу в дверях, выносили из клуба останки летчика, к деревянному крыльцу подкатил «виллис» генерала-пехотинца, колесившего по улочкам поселка в поисках помещения для медсанбата. «Кого хоронят?» — спросил генерал. «Летчика Баранова». — «Сталинградца Баранова? Из армии Хрюкина?» — «Да». Молодого Хрюкина генерал встретил однажды в штабе фронта, командующий как раз решал вопрос, где, на каком берегу базировать авиацию. Летчика Баранова генерал в лицо не знал, но имя это слышал, связывая с ним, по обыкновению пехотинцев, те удачи, какие случалось наблюдать в воздухе, и прежде всего августовский удар по немецким танкам, прорвавшимся на Сталинград в районе Рынка. Там, на исходе дня, с горсткой народа, оставшейся от дивизии, готовился генерал к своей последней атаке… Да, помощи никакой ниоткуда не ждали. Прижатые к воде, не слыша соседей, не о том уже думали, отбросив пустые диски автоматов, снимая гранаты с предохранителей. Самолеты появились, как в кино, в последний момент. Как в немом кино, без звука. Солнце село, ранние августовские сумерки сгущались… налетели из-за Волги, как в кино. Кто их ждал оттуда? Сказка. Кому ни скажи, не верят. Из восьмерки «ИЛов» уцелел, убрался восвояси только один. Солдаты говорили: «Баранов…» Генерал решил так же: Баранов.
Вот где пришлось свидеться.
Молча, жестом придержав сошедших с крыльца людей, генерал неторопливо и властно изменил порядок траурного шествия, сообщил ему некоторую торжественность, придал характер церемониала. Водителя полуторки, поданной в качестве катафалка, он отправил пустым в направлении кладбища, велев на выезде из поселка остановиться и ждать. Потом генерал, знаток и блюститель ритуала, в печали обошел заколоченный гроб. Его тесовый верх и бока по догадке и настоянию Амет-хана были усеяны крупными алыми звездами, отпечатанными через трафаретку. Генерал понял так, что это – знаки звездного купола, свода, колыбели и усыпальницы смелой души. Амет-хан, изо всех сил старавшийся перед генералом, шепнул ему: «Сбитые!» Страдая от необходимости разъяснять окружающим свой замысел, добавил: «Двадцать три штуки убрал… Полк двухэскадрильного состава…» — «Полк! — генерал значительно поджал губы. — Двадцать три штуки… А на „ИЛе“ Баранов не летал?» — «Нет». Стало быть, в жестоком бою против танков в районе Рынка летчик Баранов не участвовал. «Будет ли Хрюкин?» — осведомился генерал, рассчитывая – задним числом, с большим опозданием, — признательно с ним объясниться. «Командарм своего участия не подтвердил».
Да, не только фронтовые заботы, не они одни помешали Хрюкину проститься с летчиком…
— Золотую Звезду Героя и ордена – вперед, — негромко скомандовал генерал.
Подставив плечо под невесомую ношу, он взмахнул белым платком.
Навсегда полоненный августовским закатом в районе Рынка, генерал каждой панихидой, на какой ему случалось бывать, воздавал должное тем, чей прах смешался с дымами разрывов и растаял над темной Волгой бесследно. Лица стояли перед ним, как живые, имен, кроме Баранова, он не помнил ни одного…
…В мыслях о последних проводах Михаила Амет-хан налегке, без парашюта, направился к своему «ЯКу».
Лейтенант Павел Гранищев, товарняком прикативший в Р. за отремонтированным истребителем, осаждал вместе с толпой двери летной столовой, пока не вывалилась оттуда компания разомлевших летчиков с аккордеонистом во главе. Тамбур, взвинченный ожиданием свободных мест, встретил ватагу матом. «Вася, любимую!» — скомандовал в ответ предводитель капеллы. Маэстро с готовностью исполнил перебор, и молодые глотки в несчетный раз грянули:
«Иду по знакомой дорожке…» Гранищев, со своей обеденной ложкой за голенищем, ринулся в зал, клубившийся паром, в очередь к раздаточному окну…
Лейтенанта занесло в Р. впервые, однако он был наслышан о городке. Получая командировочное предписание, летчик знал, что подходы к здешнему аэродрому с юга затруднены линией высоковольтной передачи, а с востока – оврагом, что рулежные дорожки пролегают в разных профилях и также овражисты, что в «Золотом клопе» пульку расписывают не по гривеннику, а по двадцати и тридцати копеек и что начальник местного гарнизона полковник Челюскин крут на суд и расправу. Был лейтенант осведомлен и относительно домика на третьей улице за линией, где истомившийся фронтовик с продпайком на руках и при деньгах всегда найдет приют и ласку…
Гвардия заполонила городок.
Гвардейцы-именинники – у всех на устах, у всех на виду.
Отпраздновали награду, томятся бездельем – как говорится, пришлым вольготно, старожилам беда: требуют особого к себе отношения, обидчивы, скандалят, выясняя отношения с девицами известного рода, прозванными «немецкими овчарками». «Как дети малые», — думал о них Гранищев, возвращаясь мыслями в Сталинград, сопоставляя нынешнее вольготное время с днями, прожитыми, как теперь ему казалось, в каком-то ознобе высшего напряжения и обнаженности чувств. Вспоминалась Павлу ночевка под первый его боевой вылет. Спать укладывались в каком-то сухом овине, пропахшем горячими отрубями, соломой, зерном. Майор Егошин, подгребая босыми ногами сено в свой угол, чтобы помягче было спать, остановился, не собрав охапки, в раскрытых дверях: приволжская степь гляделась в овин звездным небом. Ни одна звезда не падала. Летние звезды замерли и сияли как будто для них, нуждавшихся перед завтрашним боем в отдыхе. «Не вдруг увянет наша младость, — вскинул Егошин крупную голову, — не вдруг восторги бросят нас, и неожиданную радость еще обнимем мы не раз!» Босой, в белой, выпростанной наружу рубахе, русский мужик наслаждался звуком и смыслом пришедших ему на память стихов. Он, должно быть, знал впечатление, какое производил в роли чтеца, неловкость подчиненных при виде командира, впавшего в грех декламации. Но это только раззадорило майора. «Не стая воронов слеталась на груду тлеющих костей, за Волгой, ночью, вкруг огней удалых шайка собиралась…» Сипловатый, напористый голос, улыбка чтеца-любителя, притихший овин, уловивший в звучных словах ненавистную всем им силу разбоя, подмявшую полстраны: «Тот их, — читал майор, воодушевляясь, — кто с каменной душой прошел все степени злодейства, кто режет хладною рукой вдовицу с бедной сиротой, кому смешны детей стенанья…»
Обыденность, мелочи сталинградских дней, какая-нибудь морока со «спаркой» или арбузная бахча – забывались, но в том, что имело отношение к Баранову, мелочей не было; в мыслях о близком, безвременно погибшем, живой к себе безжалостен: выражения его лица, глаз, его слова, суждения Павел перебирал в памяти бесконечно…
Груз Сталинграда, груз потери давил Павла.
А то, что впереди, — не легче… Огромно.
До Ростова дошли, только до Ростова.
Сколько городов их ждет, сколько надо сил…
На ужин Гранищев не пошел – открыл сгущенку, достал из бортпайка галеты. Соседи по нарам, не в пример гвардейцам, были тихи. Старшина слева, разгрызая сухарь, печалился: «Какой может быть харч, какое питание, когда командир БАО себе жену из тыла выписал и назначил ее зав. столовой?» — «Смотря какая жена, — отозвался голос снизу. — Прошлый год в Ростове нас тоже муж с женой обслуживали. Весна, все на колесах, а питание давали – пальчики оближешь. Уж сколько я БАО перепробовал своим желудком, лучше ростовского не знаю…» — «Ты на ДБ три эф работал, что ли?» — «На них…» — «Это вас „мессера“ подкарауливали и рубили на взлете?..» — «Да… Как выруливаем в Ростове на задание, так они над головой. Как по вызову». — «Причину-то знаешь?» — «Нет… Меня сбили, в другой полк попал». — «Ларчик просто открывался: на немцев в Таганроге наш стрелок-радист работал. Таганрог-то, как сейчас, был немецкий, немцы этого пленного стрелка на свою рацию посадили, эфир прослушивать. Радист срочной службы, всех своих товарищей-радистов по руке знал. Экипажи в Ростове начнут между собой активный обмен – ага, понятно, выруливают на старт. От Таганрога до Ростова рукой подать, меньше ста километров… Таганрогский залив, помню, замерзнет, мы на коньки, парус в руки и пошел, как буер… Некоторые до самого Ростова угоняли, обратно на поезде… Короче, „мессера“ по команде радиста – в воздух, и тюкали наших на взлете, как хотели…»
