Карел Птачник - Год рождения 1921
Кованда задремал под эти звуки.
— Сдается мне, что самолеты ищут завод, — беспокойно сказал Фера, когда канонада усилилась. — Дымовая завеса — хорошая вещь… для завода, конечно. А нам это дело может здорово выйти боком, если они сбросят бомбы не там, где надо. Больше я сюда не ходок. В убежище безопаснее.
Кованда проснулся и пошарил по карманам, ища сигарету.
— Не гневи бога, — сказал он. — Человек не знает, где найдет, где потеряет. А может, они сбросят бомбы прямехонько в тот карьер.
Над их головами вдруг начали рваться шрапнели. Осколки посыпались прямо в рожь. Семеро товарищей прижались к сухому стволу, в наивной надежде укрыться под этим кривым деревцом с редкой листвой. Грохот стал громче, самолеты снижались. Над самыми головами молодых чехов, подобно стремительной туче, промчались двенадцать бомбардировщиков с раскинутыми широким крестом крыльями, следом пронесся какой-то одинокий самолет. И вдруг земля дрогнула от оглушительного взрыва.
Толкая друг друга, ошеломленные парни жались к сухому деревцу, висли на его стволе, как перепуганный, обреченный на смерть пчелиный рой. Богоуш и Гонзик стремглав кинулись в рожь, Фера упал на колени посреди дороги, зажимая уши руками.
Метрах в ста от них, прямо в рожь, где залегли Мирек и Руда, упали бомбы, целый груз бомб. Поле разверзлось и взлетело к небу густой тучей земли, пыли и дыма, воздушная волна свалила рожь набок, колосья легли, словно скошенные неистовым смерчем. Туча земли и пыли, взлетев кверху, стала падать, покрывая ниву комьями и земляной пылью.
— Боже! — в ужасе вскричал Кованда. — Полная порция! И все по нашим ребятам!
Схватив куртки, чехи побежали через поле, к черному облаку пыли, которое медленно оседало на колосья. Поле зияло глубокими воронками, их было восемь, одна за другой, каждая окаймлена валом развороченной земли. Около одной из них лежал полузасыпанный Мирек. Ребята кинулись к нему и, стиснув зубы, не в силах произнести ни слова, голыми руками отчаянно рыли рыхлую пахучую землю, торопясь освободить из-под нее неподвижное тело.
В боку у Мирека зияла страшная рана, лицо было искажено судорогой, остекленевшие глаза вылезли из орбит. Когда его вытащили из-под груды земли, он надсадно и жалобно хрипел, из открытой раны струилась кровь, быстро впитываясь в мягкую землю.
Руду разыскали далеко во ржи. Он, по-видимому, не был ранен, но лежал в глубоком беспамятстве. Кованда побежал к заводу.
— Машину! — закричал он, вытирая глаза грязными руками. — Машину, о господи!
Пульс у Мирека быстро слабел. Гонзик судорожно сжимал его запястье, словно хотел этим удержать ускользающую жизнь. Растерявшиеся ребята не знали, что делать, как помочь товарищам. Связав две куртки, они положили на них Мирека и, спотыкаясь и сгибаясь под этим бременем, тронулись к заводу. Густа нес на руках Руду. Время от времени они делали передышку, клали Мирека на траву и испуганно глядели на куртки, пропитавшиеся кровью. Руда то и дело стонал, руки у него сводило судорогой, в сознание он так и не пришел.
Они пронесли бесчувственные тела товарищей мимо сухого деревца, под которым еще несколько минут назад искали спасения, и зашагали дальше, к заводу, уже видневшемуся сквозь дымовую завесу. Ребята шли молча. Они думали о том, что сами живут и дышат и что, хотя сейчас их душат слезы и к горлу подступает мучительная спазма, они еще будут жить, по крайней мере какое-то время. Они уже прожили на сколько-то дней больше, чем Ладя Плугарж и сапожник Лойза, они пока живы — даже Мирек и Руда пока еще живы… Живы и другие товарищи. Все они, наверное, доживут до завтра и до послезавтра, а быть может, проживут еще много дней. «Надо выдержать!» — твердили себе молодые чехи, неся бесчувственные тела товарищей по полю, пахнувшему хлебом и жизнью. Надо выдержать, надо устоять, надо не думать обо всем этом… А если мы уцелеем, у нас еще будет время вспомнить и поразмыслить. Будет время подумать о том, что жизнь послала нам грозное предостережение, суровое напоминание о смерти.
Наконец по проселочной дороге, со стороны завода, промчалась легковая машина с доктором, за ней грузовик, набитый чехами изо всех рот. Первым с грузовика соскочил весь измазанный Кованда. Он бросился к товарищам, которые стояли над двумя телами, лежавшими в придорожной траве.
— Ну как?
Пепик опустился на колени возле Мирека и безутешно заплакал. Пульс Мирека уже не бился, и врач велел положить тело на грузовик. Руду поместили на заднее сиденье легкового автомобиля, Кованда сел рядом, и машина помчалась к заводу. Грузовик тоже тронулся и, тяжело покачиваясь на проселочной дороге, выбрался на шоссе и направился к городу.
Ребята остались одни в поле, над ними сквозь туманную завесу проглядывало яркое летнее солнце. Заводские трубы гордо выпрямились; сирены объявили отбой тревоги…
4
Настали нестерпимо жаркие дни. Желтый, пылающий диск солнца висел на расплавленном небе, землю охватила горячка знойного лета.
На небе ни днем ни ночью не появлялось ни облачка, мелькали только самолеты; пролетая с запада на восток и с севера на юг, они сеяли смерть.
Продолжалась медленная, но упорная битва за Францию… Американцы продвинулись к Лавалю и Ле-Ман и уже подбирались к Бресту и Сен-Назару. Железные дороги Германии были забиты поездами с солдатами и боеприпасами, их лихорадочно перебрасывали на запад. А назад, от границ Франции, шли только санитарные поезда да грузовые составы, увозившие обломки сбитых самолетов и украденные во Франции последние запасы терпкого французского вина. Вражеские бомбардировщики и истребители днем и ночью атаковали воинские транспорты, сотни вагонов валялись вдоль полотна, сожженные и расстрелянные поезда лежали вверх колесами. Ремонтировать их не было времени, и передвижные подъемные краны только очищали железнодорожные пути — снимали с них разбитые вагоны и паровозы и спускали их под откос, чтобы дать дорогу другим.
«Колеса должны катиться ради победы», — было написано мелом на каждом локомотиве, и колеса катились; по инерции все еще неистово мчалась военная машина, и смерть торжествовала на всех фронтах.
В немецких городах спешно возводились целые кварталы новых домиков, куда, еще до окончания отделочных работ, вселялись немцы с востока, эвакуировавшиеся вместе с отступающей германской армией Heim ins Reich[86]. Они переезжали в Германию, которая никогда не была им родиной, где они чувствовали себя чужаками. Они переезжали в Германию, понимая, что у них уже никогда не будет родины. Стиснутая с двух сторон Германия трещала, как скорлупа ореха в стальных щипцах. Каждый день гитлеровская пропаганда изобретала какую-нибудь успокоительную ложь о «стратегическом отходе», «сокращении линии фронта», «несокрушимости германского духа», «грядущей победе», «непогрешимом фюрере»…
В эти дни Германию, как стальной кнут, хлестнула весть о покушении на Гитлера. Бомба взорвалась, но «само провидение спасло фюрера», и вот он уже фотографируется с повязкой на раненой руке. И все же покушение нанесло жестокий удар вере даже самых фанатичных гитлеровцев, их непоколебимый оптимизм дал глубокие трещины, как дом, в который попала бомба. Немцы были ошеломлены, они боялись говорить о происшедшем и только читали газеты. Наконец им назвали имена виновников. Немцы накинулись на них, как коршуны, готовые растерзать изменников в генеральских мундирах… и растерялись еще больше, осознав, что убийцы сидели в генеральном штабе, в самом мозгу германской военной машины, от которой зависело спасение или гибель Третьей империи.
Техник фирмы Дикергоф и Видман, маленький колченогий Леман, узнал о покушении из газеты, которую обычно читал в деревянном домике конторы, жуя при этом скудно намазанные маслом, тонкие ломтики черного хлеба. Он поперхнулся, пролил ячменный кофе на чертежи и огорчился этим наверное больше, чем горевал бы над трупом фюрера. «Э-э, чертовщина!» — выругался он, вытирая чертежи платком, и сказал однорукому Трибе, что теперь, когда злодеи в генеральном штабе обезврежены, положение на фронтах, видимо, улучшится.
Трибе сидел за своим столом и молча глядел в окно, на крышу соседнего домика, потом перевел задумчивый взгляд на Гонзика, который сделал вид, что не слушает разговора.
Десятник Бегенау целый час шептался в будочке со своим французом. Когда вблизи появился фельдфебель Бент, чехи, предостерегая Бегенау, бросили ему в окно камешек. Десятник, выйдя из будки, долго протирал свои золотые очки и не ответил на приветствие Бента, который пытался завязать с ним разговор о покушении.
Заключенные из еврейского лагеря заметно бодрее бегали с мешками цемента; конвойные сперва не обращали на них внимания, а потом стали еще больше придираться и наказывать.
