Петр Лебеденко - Навстречу ветрам
Эй, панове! — глухо проговорил бандит, — Завтра нас всех увозят в лагерь? Кому надо рассказывать, что такое концлагерь? Никому? То добже. Значит, все знают, что там из шкуры человека готовят дамские сумочки и перчатки? Что будем делать, панове? Отдавать свои шкуры на сумки или попробуем бежать? Говорите.
Пан Войтковский сел, приготовившись слушать. Из дальнего темного угла послышался голос:
Откуда пану известно, что нас хотят переводить в лагерь.
Войтковский ответил сразу:
Не твоего ума дело, откуда известно. Завтра увидишь сам.
С полу привстал старик, который отдал медальон. Тихо покашливая, он произнес:
Немецкие лагеря в Польше люди называют лагерями смерти. Панове, умереть, борясь за свою свободу, лучше, чем умереть там. Я старик, мне не убежать. Но я говорю: бежать надо.
Приглушенный гул голосов пополз по камере. Очкарь шикнул:
Чш, Дзюба близко!
Гул стих мгновенно. В наступившей тишине Януш сказал:
От каждых пяти человек надо выбрать одного для совета. И пусть выбранные придут в наш угол. Так, пан Войтковский?
Бандит кивнул головой:
Так, Януш.
Через некоторое время к Янушу и Войтковскому подошли четверо поляков. Войтковский внимательно оглядел каждого из них и проговорил:
Я буду главным у вас, если хотите. Потому что знаю лучше, как надо делать побег. А если вам бандит не подходит, говорите, панове.
Оннизко опустил голову и замолчал. Может быть впервые за всю свою непутевую жизнь бандит Казимир Войтковский подумал с горечью, что вот эти люди, которых ожидает смерть, не такие, как он. Бандит… Раньше это слово не было обидным для Казимира. Его знала вся Варшава, полиция выслеживала его, как зверя, но, когда он попадал к ней е руки, никто не кричал на него, никто ни разу не посмел ударить его: боялись. Бандит… Его, имя было окружено ореолом славы и таинственности. Он не связывался со шпаной, охотящейся за кошельками и чемоданами. Пан Войтковский — это банки, крупные магазины, склады. Тысячи злотых для пана Войтковского — не деньги; он имел десятки тысяч, но часто по неделям сидел босой и голодный. Шпана готова была отдать своему кумиру последнюю рубашку, но бандит не принимал подаяний, хотя сам любил подавать. Он был горд, как король, и слава его была не меньше, чем у короля. Она порой тяготила его, хотя он и не знал почему. Отец Казимира был простым крестьянином, трудолюбивым и почти нищим. Его засекли плетьми за то, что он тайком увез две сосны из леса помещика Облновского: хата валилась, надо было ее подремонтировать. Когда плети свистели в воздухе и со спины отца летели клочки кожи, он не стонал, не молил о пощаде. А вечером, лежа в постели, просил сына: «Отомсти, Казик!» Ночью умер.
С тех пор и началась новая жизнь Казимира Войтковского. Сумел ли он отомстить? Раньше казалось: да, за две сосны и смерть отца помещик Облновский и его друзья расплатились сполна. В дыму пожарища исчезла богатая усадьба Облновского, за несколько сот злотых Войтковский продал цыганам четверку лошадей, украденных им темной ночью у палача, плети которого сдирали кожу со спины отца. Сынка помещика Казимир почти до смерти засек теми же плетьми, упрятал его в старых развалинах и держал до тех пор, пока не получил выкуп — десять тысяч! Потом — взлом сейфов, рулоны шелка из магазинов, вагоны с сорванными в пути крышами и наполовину очищенные от дорогих товаров. Недешево им обошлись, черт возьми, две сосенки! А пану Войтковскому слышался по ночам голос отца: «Казик, отомсти!» Разве он не мстил? Какое-то глубоко запрятанное чувство подсказывало: «Ты — бандит… Не этого хотел отец…» Войтковский подавлял это чувство, в своей ненависти он хотел быть не человеком, а зверем. Он и стал почти зверем, потому что ничего святого уже не было для него. Не было… А теперь? Ему казалось, что война разорвала в его душе какую-то туго натянутую струну: он услышал в себе новый, дотоле незнакомый голос. Может быть, голос совести. Кровь поляков лилась по родной земле, и это не была кровь Облновских, а это была кровь таких, каким был его отец: хлопов, с вечно изодранными спинами. Кто за них будет мстить? Русский парень, прилетевший в пасть акулы, Януш, вот этот старик в очках? А он, Казимир Войтковский?..
Я говорю, — угрюмо повторил Казимир, — если бандит вам не подходит, выбирайте другого.
Ответил Андрей:
Ты поляк, Казимир, а не бандит. Бандиты сейчас не сидят в тюрьмах…
2
Железные засовы загремели на рассеете; тюрьма проснулась, загудела, как растревоженный улей. По коридорам гулко простучали солдатские сапоги. Из края в край понеслось: «Выходи!»
Выходили молча, строились по двое и ждали дальнейшей команды. Януш поддерживал Андрея под руку; сзади них стояли Войтковский и старик в очках. Надзиратель Дзюба бесновался, поминутно обрушивая приклад винтовки на спины тех, кто замешкался. Немецкие солдаты подбадривали Дзюбу:
Гут, Зуба, гут! — И весело смеялись, глядя на надзирателя.
Когда камеры опустели, офицер-эсэсовец приказал спускаться вниз. Шли вплотную друг к другу, ряд за рядом, и все же, когда начали сходить со ступенек, Андрей качнулся, руками уперся а плечи впереди идущего. Дзюба налетел сзади, замахнулся прикладом, но Войтковский успел прикрыть Андрея. Получив сильный у дар в спину, Казимир даже не застонал. Он только немного повернул голову, взглянул на Дзюбу:
Ну, шкура, встретимся, — сдавленным голосом проговорил Войтковский.
Надзиратель отступил, но не испугался.
Теперь не встретимся, пан Войтковский! — почти весело ответил он. — Кто туда попадает, клянусь маткой бозкой, уже ни с кем здесь не встречается.
Казимир рванулся было к надзирателю, но Януш схватил его за руку:
Не надо, Казимир!
Ну, добже, пся крев! — сказал Войтковский. — Рассчитаемся.
Они попали в одну машину: Войтковский, Андрей, Януш, старик в очках. Два немца с автоматами сели около кабины, лицом к заднему борту; Дзюба с винтовкой в руках присел у самого борта. Заключенные почти лежали на дне кузова, сдавливая друг друга своими телами. Перед тем как машины тронулись, солдат произнес речь, коверкая польский язык:
Эта, кто будет рука махать, эта, кто будет себя поднимать, — расстрел. Чтоб ни движения. Поехали.
Пан Войтковский, казалось, сидел совершенно спокойно, обхватив руками колени и опустив на руки голову. Только когда машина подпрыгивала на выбоинах, Войтковский как-то неестественно дергался всем телом, но головы не поднимал. Он словно не хотел видеть искалеченный город, не хотел смотреть на зеленые деревья и голубое небо, встречаться взглядом с товарищами по несчастью. Солдат, произнесший речь, сказал, показывая на Войтковского:
Это скучно-скучно есть, трус.
«Трус» тем временем при каждом толчке машины непонятным образом и совсем незаметно передвигался к скамье, где сидели немцы. Его будто всевремя двигала вперед сила инерции, которая не действовала на других. Кто-то поджал ногу, кто-то чуть-чуть наклонился всторону — и большое грузное тело пана Войтковского подвигалось на десять-пятнадцать сантиметров к кабине. Если немец смотрел на него, скольжение прекращалось. Стоило немцу взглянуть в сторону — скольжение возобновлялось. И когда до скамьи было уже совсем близко, сила инерции иссякла: пан Войтковский замер, будто прирос к полу. Широкой спиной он уперся в плечо Януша и сидел не двигаясь, с крепко стиснутыми вокруг коленей руками, с опущенной головой, безучастный ко всему на свете.
Машины мчались одна за другой. Редкие прохожие, бросив испуганный взгляд на этот караван обреченных, старались скрыться в подъездах. Мелькали мимо улицы, переулки, и вот высокие многоэтажные дома сменились низенькими халупками: город кончался. Впереди виднелись дымки паровозов — там была железная дорога. А дальше…
Андрей мысленно представлял себе небольшой лесок за шлагбаумом; ему казалось, что он слышит разбойничий свист друга пана Войтковского, Броника. Что будет? На шести машинах — полтора десятка вооруженных немцев и тюремных надзирателей, и на этих же машинах — около ста истощенных, измученных смертников. Все ли они знают о готовящемся побеге? У всех ли хватит мужества сделать отчаянную попытку? Андрей чуть приподнял голову и стал смотреть на заключенных.
Вон сидит широкоплечий суровый поляк с изможденным лицом и грязными, с въевшейся в ладони окалиной, руками. Януш узнал, что это кузнец, арестованный за хранение сделанных им кинжалов. Кузнец держался спокойно, изредка поглядывал по сторонам. Брови у него нахмурены, в глазах — решимость. Это хорошо. Рядом с ним — щупленький, с детским веселым лицом, шофер Ян. Если удастся прикончить шофера-немца, Ян должен вести машину. Конечно, он поведет. Подальше от лагеря подальше от своей смерти… Напротив Яна кучкой сидят шестеро лодзинских паровозников. В этих нечего сомневаться. Потом беспомощный старик в очках, ксендз с выбитым глазом, какой-то лавочник в сюртуке с оборванным рукавом… А кто вон тот, который сидит почти у самых ног немецкого солдата?.. Кажется, это… Андрей вдруг увидел, что немец упорно смотрит на Войтковского. Подозревает ли он что-нибудь? Может быть, ему бросилось наконец в глаза, что раньше этот огромный поляк сидел совсем не здесь? Немец что-то говорит своему приятелю. Андрей напряг все свое внимание, вслушивается в незнакомую речь. Конечно, он говорит о Казимире. Он что-то подозревает. Как отвлечь их внимание? Андрей видит на полу кузова несколько камешков. Наверно, в машине перевозили щебенку. Он сгребает их в руку и смотрит на них, как на что-то особенное, чему он очень рад. Андрей смотрит на них и начинает смеяться. Все громче и громче. «Эй, что?» — кричит немец. Андрей отвечает: «Немножко хлеб». И высыпает камешки в рот. Глотает и говорит: «Хорошо. Немножко кушать…»
