Аурел Михале - Тревожные ночи
Так же необыкновенны были и его руки, сейчас спокойно лежавшие на коленях. Его длинные пальцы были так по-мужски изящны, что невольно вызывали нежное чувство. Эти руки словно были созданы, чтобы ласкать и творить. Ты скорей мог себе представить их листающими книгу, трепещущими на струнах скрипки, водящими кисть по залитому светом холсту или погруженными в пышные кудри девушки, чем направляющими дуло револьвера в человека. В незаметно подкравшихся сумерках мне показалось, что и на руки его падал отблеск света, излучаемого его лицом и глазами… Быть может, он инстинктивно почувствовал мой пристальный взгляд, потому что спустил руки с колен и скорее для того, чтобы чем-нибудь занять их, вынул из кармана сигарету и зажигалку. Медленно поднес сигарету ко рту, продолжая так же пристально смотреть в пустоту. Но подняв ее до уровня губ, вдруг вздрогнул — это убедило меня, что он действительно погружен был в думы. Потом, быстро опустив руку с сигаретой, встал и обратился к полковнику:
— Господин полковник, разрешите закурить.
Только легкое дрожание голоса, низкого, глубокого, необычайно мелодичного, выдавало внутреннюю тревогу, которой он был охвачен. Полковник не удостоил его даже взглядом и демонстративно повернулся лицом к стене. Это как будто озадачило капитана, и некоторое время он продолжал стоять неподвижно с сигаретой в руке. Потом я услышал щелканье зажигалки. Вспыхнувший огонек на мгновение осветил его лицо и тут же погас, оставив после себя крошечную багрово-красную тлеющую точку на кончике сигареты. В купе стояла глубокая тишина. На минуту мне показалось, что Панделе забыл об оскорбительном поведении полковника, но по тому, как все короче становились его затяжки и все чаще взгляд его обращался к койке подо мной, я понял, что ошибся. Капитан Панделе утратил свое каменное спокойствие, из которого, казалось, ничто не могло его вывести.
— Вы слишком легко судите о вещах, господин полковник, — услышал я через некоторое время его глубокий бархатистый голос.
Полковник резко повернулся к нему, но ничего не ответил. Однако я почувствовал, что с этой минуты и он стал незаметно следить за капитаном. Кроваво-красный огонек все быстрей двигался от колен вверх к губам и от губ вниз к коленам.
— Да, слишком легко, — повторил Панделе раздельно. — Вы совершаете ошибку, пытаясь столь поспешно давать оценку тому, что произошло. Я — не преступник! — вдруг выкрикнул он, словно опровергая кого-то. — Почему я не дождался суда? Это другое дело. Никто бы не стал ждать, будь он на моем месте. Даже вы, господин полковник! — повысил он голос.
Я увидел, как майор, успокаивая, дотронулся до его локтя. Но Панделе отдернул руку и снова устремил взгляд на койку подо мной…
— Вот что, господин… — услышал я тихий, сдержанный голос полковника — он явно избегал называть Панделе по чину. — Вот что! Застрелить своего командира на фронте, перед лицом врага, больше чем преступление… Я знаю этого прохвоста Катанэ, знаю ему настоящую цену, — пробормотал полковник словно про себя. — Но самый факт недопустим! Такое невозможно себе представить, — снова произнес он громко.
— Опять вы торопитесь с заключением, господин полковник, — уже несколько спокойнее возразил ему капитан Панделе, явно довольный, что ему удалось наконец заставить заговорить полковника. — Да, торопитесь, — подчеркнул он. — А вам известно, за что я его застрелил?
— Это не имеет значения! — возмущенно выкрикнул полковник и протянул руку, словно желая отстранить любое возражение собеседника. — Вы не имели права!..
— Даже если речь шла о предательстве? — с трудом выдавил из себя Панделе.
Полковник сразу смолк. В купе снова воцарилась тишина, тяжелая, гнетущая. Мне вдруг показалось, что мы летим в какую-то черную бездонную пропасть, откуда нет спасения, а в стуке колес почудился дьявольский хохот, чем-то напоминающий голос капитана. Протяжный гудок паровоза рассеял это наваждение. Поезд во весь опор влетел в густой сосновый бор. За окном была теперь кромешная тьма. Ветер крутил и швырял дождевые струи, и они с силой ударялись о стекло. В купе стало холодно. Капитан Панделе продолжал сидеть все так же неподвижно, только из груди его вырвался не то вздох, не то стон. И когда он снова поднес сигарету ко рту, рука его сверкнула в темноте, как слабый тлеющий огонек…
* * *— Вы знаете, — начал некоторое время спустя свой рассказ Панделе, — что в такую ночь, как сегодня, когда льет дождь и не видно ни зги, на фронте чаще всего наступает затишье. В такие ночи обычно совершают рейды в тыл противника, нападают на сторожевые посты, забирают в плен часовых, происходят короткие стычки между патрулями, посланными за линию фронта… И очень редко в такие ночи предпринимают атаки. Немцы в особенности до смерти боятся рискованных ночных авантюр. И все же в такую именно ночь была захвачена в плен неприятелем целиком одна из наших рот под командованием капитана Тибериу Катанэ, сына полковника Ромулуса Катанэ…
— Знаю я этого Тибериу, — презрительно бросил полковник. — Кретин… Простите, что я вас перебиваю, — извинился он перед Панделе и, приподнявшись на локте, продолжал, обращаясь ко всем присутствующим:
— Летом перед войной я служил с ним в одном полку. Я был тогда майором и командовал батальоном, а он был в нем командиром одной из стрелковых рот. Кажется, второй. И представьте себе, господа, — вырвалось у полковника с возмущением, — что натворил этот тип! Дело было осенью, во время маневров, последних перед войной. Требовалось провести что-то вроде ночной атаки в горах, чтобы выбить «противника» из одного важного ущелья. Я набросал план атаки, который привел в восхищение весь полк. Составил и тактическую разработку. Одна из рот должна была совершить глубокий обход через лес, чтобы оттянуть на себя главные силы «неприятеля», навязав ему «бой» второстепенного значения. А я в это время с тремя остальными ротами должен был внезапно ударить по ущелью. Я наметил послать в обход роту Тибериу, потому что от него требовалось очень немногое — поиграть с «противником», обмануть его, связать, чтобы он не мог двинуться. Мы с ним вместе изучили карту, наметили весь маршрут роты через лес, шаг за шагом. Отправил я его за три часа до начала атаки, назначенной на утро. И что же, думаете, он сделал? Пропал. Сгинул со всей своей ротой в горах! К черту полетела вся моя тактическая разработка! Мы стали всеобщим посмешищем — и я, и полк, и дивизия!.. Мало того, пришлось еще целый день рыскать по горам в поисках его. Нашли едва под вечер, рота бессмысленно сбита в кучу у края какой-то лощины. «Что вы здесь делаете, господин лейтенант?» — в бешенстве накинулся я на него, едва не подмяв под коня. «Жду приказа атаки», — запинаясь, пролепетал он. — Вообразите, он находился в семи километрах от ущелья! — Полковник сделал паузу и заключил уже своим обычным трезвым, сдержанным тоном: — Поэтому я ничуть не удивляюсь, что его могли забрать в плен даже в такую ночь. — И он спокойно растянулся на своей койке, повернувшись лицом к Панделе.
В коридоре зажгли свет, и я снова мог видеть лицо капитана. Оно все более и более прояснялось. Он не скрывал удовлетворения, которое доставляло ему наше внимание. А выступление полковника еще больше подбодрило его. Рука с сигаретой двигалась теперь свободней и уверенней. Свет его лучистых глаз стал мягче, теплее и, хотя они все еще устремлены были куда-то в пространство, взгляд их оживился и утратил свою мертвенную неподвижность.
Вошла сестра с огарком свечи, который она прилепила к оконной раме. Раздала всем сахар, печенье, дала каждому по полной жестяной кружке чаю. Не спросив, дала кружку и Панделе. Мы молча выпили чай, погруженные каждый в свои мысли. В купе снова установилась тишина.
Сестра собрала пустые кружки и вышла. Я и полковник улеглись на свои койки в ожидании продолжения рассказа Панделе. Он сидел некоторое время молча, следя безучастно за игрой света на оконном стекле. Снаружи по-прежнему лил дождь, вода журча стекала по стеклу. Темнота стала еще гуще, еще непроницаемей, она походила сейчас на расплавленную смолу. Поезд шел, покачиваясь на рельсах, все более углубляясь в лес. На поворотах вагоны скрипели и кренились то в одну сторону, то в другую. Вскоре фитилек свечки легонько затрещал, пламя еще раз вспыхнуло, и на нас снова обрушилась темнота.
— В такие ночи, — возобновил свой рассказ Панделе, оторвав наконец взгляд от окна, — я большей частью находился среди бойцов на передовой. Что там ни говори, но одно дело, когда ты глазами нащупываешь места, через которые могли бы просочиться немцы, и совсем другое, когда сам лично выбираешь позиции пулеметов. И именно так провел я тот вечер. Потом, по обыкновению, направился в окопы к бойцам и остановился возле группы солдат из придунайских сел. Я сам оттуда и люблю потолковать со своими земляками. Когда расспрашиваешь их о близких, читаешь или пишешь им письма, всегда грустные, полные любви, чувствуешь, как смягчается твоя тоска по родным местам. Мне писать было некому. Мать моя умерла в первый год войны, ее извели тоска и тревога по мне. Я еще не женат…
