Александр Коноплин - Млечный путь (сборник)
Шкету показалось, что Долбасов в чем-то виноват перед родной советской властью. Поразмыслив, он пришел к выводу, что вина его в том, что не сдает он свою пушнину, как положено, государству за грабительские проценты, а предпочитает иметь дело с Филимоном. Этот хоть и ворует, да платит за шкурки куда дороже, чем власть.
Когда на заимке у Филимона появилась Мария, Назар посчитал ее на первых порах — и совершенно справедливо — простой работницей и предложил ей перейти жить к нему, на его заимку, но не в качестве работницы, а жены. Потом, когда статус ее изменился, предлагать такое перестал и лишь наблюдал со стороны и сокрушенно качал маленькой круглой головой: чужая однако… На его глазах Мария из девочки-замарашки превратилась в сытую, довольную жизнью красивую женщину, умелую, работящую и независимую.
Потом стал он замечать в ней наступившую перемену — она вдруг стала быстро худеть. Назар видел прежде незаметные лопатки на ее спине, мослы вместо округлых плеч, сутулость, которой тоже прежде не было. Жалея ее и не понимая, что происходит, он стал привозить ей целебные травы и настойки из них — корни женьшеня, медвежий жир — и рассказывал, от каких болезней в их роду вылечился тот-то и тот-то, пытаясь выведать ее недуг. Ревнивый и грубый Филимон гнал его прочь, а корешки и травы выбрасывал. На якутов, эвенков, чукчей и прочих коренных жителей тайги он всегда смотрел свысока, называя их «зверушками», совсем как это делали надзиратели — они тоже считали себя принадлежащими к высшей расе.
Мария шла к Назару — теперь в этом не было сомнений. Догадался об этом и Филимон. В одном месте он сильно срезал путь — ломанул напрямик через сопку, в то время как остальные обходили ее тропой. Солнце, поднявшееся часа два назад невысоко над тайгой, очень скоро двинулось в обратный путь, к земле.
Когда до нее оставалась самая малость, Филимон вдруг ускорил шаг и, обогнав беглецов, встал у них на дороге. Верно, второпях он не надел своего полушубка и был в одной меховой душегрейке.
— Ну, хватит, — произнес он хрипло, когда беглецы подошли поближе. — Ты, Мария, поворачивай назад, а ты… — на Шкета он даже не посмотрел, — оставайся здесь, если хочешь.
«Где оставаться? С кем?» — Шкет затравленно огляделся. Привыкнув к постоянной людской толчее, он неуютно чувствовал себя даже на заимке. Здесь же, в тайге, среди покрытых инеем лиственниц просто испугался и по-детски прижался к Марии. Еще там, в ее каморке, лежа под одеялом и прижимаясь к ней всем телом, он ощущал ее больше как мать, нежели женщину. Насытившись, засыпал, уткнувшись носом в ее подмышку…
Вероятно те же чувства испытывала и она, потому что положила свою руку на его темя.
— Отойди от нее, тварь! — глухо произнес Филимон и передернул затвор, дослав патрон.
Испуганный Шкет хотел отпрянуть, повинуясь команде, но женщина еще крепче прижала его к себе.
— Если надумал убивать его, пореши и меня, нам друг без друга не житье.
Филимон отступил на шаг, поднял винтовку, но вместо того, чтобы выстрелить, закричал во все горло:
— Джек! Ромка! Куси их! Куси!
Шкет зажмурился — он всегда закрывал глаза, когда страх леденил душу. Но произошло чудо, оба волка подбежали к Марии и улеглись у ее ног.
— Фас! — заорал Филимон, потрясая винтовкой. — Фас! Куси!
Волки недоуменно поглядывали то на него, то на ту, которая их кормила и которую они считали своей.
— Ах вы…
Филимон выстрелил сначала в Джека, затем в Ромку. Из головы волка на лицо Шкета брызнул фонтан крови. Ромка, который дернулся после выстрела в брата и которому пуля угодила в живот, взвыл от боли и пополз на брюхе по снегу. Филимон снова выстрелил. Джек был уже мертв, но Ромка не хотел умирать — он пополз к ногам Марии, подвывая и причитая по-своему, жалуясь на несправедливость. Мария бросилась к нему — он был ее любимцем — обхватила его голову руками и своим телом загородила его от Филимона.
— Что ж ты делаешь, ирод? За всю их службу…
Но Филимон, как видно, озверел — он выстрелил в четвертый раз. Волк дернулся, вытянулся в струнку и застонал уже не по-волчьи, а по-человечьи. Казалось, он пытается и никак не может выговорить какие-то слова… Потом началась агония. Мария еще обнимала его, когда тело волка, обмякнув, стало выскальзывать из ее окровавленных пальцев.
Опустив Ромку, она выпрямилась и пошла на Филимона. Она ничего не говорила, не угрожала, но он стал пятиться и пятился, пока не уперся спиной в ствол лиственницы.
— Душегуб! — крикнула Мария и обеими руками потянулась к его горлу.
Он толкнул ее в грудь, отчего она упала на спину, и бросился к неподвижно стоявшему юноше-беглецу. Теперь он бил не нагайкой, а прикладом винтовки. А когда Шкет упал, стал пинать его сапогами, стараясь попасть в правое подреберье, в спину, где были почки, и в голову. От страшной боли Шкет потерял сознание.
Когда он пришел в себя, над тайгой стыла морозная ночь. Холодные маленькие звезды с трудом продирались сквозь частую сетку ветвей. Чтобы видеть их — почему-то сейчас это ему было особенно важно, — он попытался стереть кровь с лица, но только размазал ее еще больше — руки его тоже были в крови. Он догадался погрузить ладони в снег, потер их одна об другую, зачерпнул пригоршню и протер глаза. Звезды засветились ярче.
— Ну, вот и ладно, — сказал он. — Проститься я с вами хотел.
И увидел Марию. Она сидела на краю обрыва, поджав ноги. Ее волосы были распущены по плечам, как тогда, когда они в первый раз остались наедине в ее каморке за печкой. Голое плечо ее угловато торчало из разорванного платья, ноги почему-то были босыми, и ни на ней, ни возле не видно было ее белого короткого полушубка.
— Маша! — еще не вполне доверяя своему сознанию, звал Шкет.
Она прислушалась, встрепенулась и босая метнулась к нему по снегу.
— Господи… Живой?! Да как же… Как же так? Я же видела… О, Божечка милостивый, помоги нам!
Она схватила его голову обеими руками — совсем как давеча волка — и прижала к наполовину обнаженной груди.
— Как же это? Он же тебя убил!
— Мы, воры, живучие, — с трудом произнес Шкет и попытался улыбнуться, но это не получилось: распухшие губы не двигались. Мария делала попытки прикоснуться к его телу. Наверное, чтобы ощупать его, но каждый раз в страхе отдергивала руки. Он же силился вспомнить, что с ними обоими произошло? И почему его тело перестало ему подчиняться, а каждое малейшее движение причиняет нестерпимую боль?
Вспомнил все, когда увидел мертвых волков. Пасти их были открыты, и кровь темными сгустками леденела на снегу.
— Где он?
— Ушел, — сказала она. — Ты ведь был… мертвый, он испугался…
— Он… бил… тебя? — по слогам произнес Шкет.
Она низко наклонила голову, чтобы он не видел ее лица. Он, с трудом ворочая языком, облизал пересохшие губы и попытался снова поддеть пригоршню снега, но на этот раз не смог. Мария сама набрала пригоршню холодного, колкого, пахнущего почему-то не зимой, а весной снега, осторожно приложила к его губам. Он с жадностью вылизал снег и, припав губами к ее ладони, по-собачьи лизал их, думая, что целует.
— Хочешь, я тебе свои стихи почитаю?
Ей показалось, что она ослышалась. Но он вдруг начал что-то тихо и складно произносить, прерываясь лишь для того, чтобы отхаркнуть очередной сгусток крови.
Ты лети в голубое небо.
Тебя примет чистая высь,
Только где бы потом я ни был,
Ты, пожалуйста, мне приснись.
«Господи, — подумала она, — откуда у этого мальчика такой талант?» И тут же вспомнила, что в лагере, еще в малолетке, он закончил не то семь, не то восемь классов.
А он не знал, слышит она или нет — произносил одними губами, но говорить громче не мог, не хватало воздуха:
В подвенечном воздушном платье
С золотою звездой во лбу.
Не забуду твои объятья
В самом черном страшном аду.
Слушая, она незаметно и осторожно отдирала его окровавленные одежды, но очень скоро поняла, что трогать его нельзя.
Начался обильный снегопад — вторично за ночь. Мария еще некоторое время пальцами счищала снег с лица своего друга. Затем, поняв, что он умер, села возле него и замерла. Очень скоро ею стал овладевать сон — она поняла, что замерзает, но шевелиться не было сил. Уже засыпая, услышала собачий лай, а немного погодя — скрип лыж по снегу. Сначала к ней подбежали две лайки — она видела загнутые колечком хвосты, затем скрип снега приблизился и оборвался у ее уха. Разлепив вторично веки, она увидела широкие концы самодельных лыж, обитых снизу шкурой росомахи. Такие лыжи имелись только у одного человека в округе — охотника Назара Долбасова. Но странное дело: лыжи остались на месте, а скрип продолжался. Приоткрыв глаза в третий раз, она увидела склонившееся над ней скуластое лицо, обрамленное редкими седыми волосами.
