Николай Ященко - С отцами вместе
Рыжая лошадь вырвалась на открытое место к островку. Где же всадник? И все увидели, что человек волочился по снегу, как привязанный. Анна закусила губы. В такого нечего стрелять. Лошадь кинулась к прибрежным кустам, но запуталась в поводу, постояла, покосилась на своего бывшего седока и начала бить подкованными копытами по льду, чтобы порвать крепкий сыромятный ремень. Капустин зашептал рядом лежащему Андрею Котельникову: «Зачем добру пропадать, приберу я коняшку для ячейки». Партизан смахнул рукавицей снег с бороды, вылез на лед и, пригнувшись, крупными шагами поспешил к лошади. Он видел, что рыжуха освобождается от неожиданного пута, вот-вот умчится. Капустин выпрямился, побежал. Несколько пар глаз следило за ним с островка… Выстрел гулко разнесся по реке. Капустин упал, широко распластал руки, так и не выпустив винтовки. Из тальника поднялся человек в медвежьей дошке, лошадь загораживала его собой, стрелять было нельзя. Он выдернул ногу убитого из стремени, сам ловко вскочил в седло, схватился за гриву, заколотил ногами по бокам рыжухи. Лошадь понеслась вдоль тальниковых зарослей. Анна целилась вдогонку. Настигнутый пулей убийца какую-то секунду еще продержался в седле, но мертвецы — плохие наездники, и он свалился под ноги лошади. Она шарахнулась, понеслась к противоположному берегу. Человек в медвежьей дошке чернел на снегу. Это был не учтенный Прейсом бандит, которого Анна видела в ту памятную ночь во дворе председателя ревкома. В кустах он ждал своих. После одиночного выстрела с островка по первому всаднику, он догадался о засаде, а потом услышал стрельбу в горловине пади и, убив Капустина, попытался спасти свою шкуру на рыжухе…
Чоновцы строились. Костя думал о герое своего домашнего сочинения. Какой путь прошел Борис Кларк! А сколько еще героев вокруг нас. Сегодня отличилась Анна Гречко, погиб Капустин. На его могиле комсомольцы дадут залп… Костя приподнял винтовку, будто тоже собирался участвовать в прощальном салюте. Взглянул на затвор… «Черт возьми! Предохранитель!» Курок его винтовки стоял на предохранителе. Вот почему молодой боец Константин Кравченко, волнуясь в первом бою, не смог сделать ни одного выстрела по врагам…
Сопровождать в Осиновку убитого старого партизана и первого комсомольца Капустина решили Прейс и Митя Мокин. Они поймали в березняке белую лошадь — монголку, связали сломанную оглоблю и поехали к островку…
Усталые и голодные, чоновцы шли на посадку в холодные вагоны.
— Я бы хотел, чтобы тот штабс-капитан лежал сейчас вместе с приконченными бандитами! — сказал Васюрка.
Костя ничего не ответил, он думал о предохранителе. «Как это я оплошал?»
Глава четырнадцатая
Вера пришла в ячейку
Отцовские сапоги были велики, пришлось намотать на ноги побольше портянок. Вера обулась и прошлась по кухне. Сапоги громыхали, как тележные колеса на булыжной мостовой. Мать стукнула об пол ухватом, со злостью сплюнула.
— Срамота! Ты бы еще мужицкие штаны надела, бесстыдница!
— Мама, ты не понимаешь классовой борьбы! — твердо сказала Вера, накидывая на голову платок.
Трудно все-таки доказать матери, почему в ячейку надо идти непременно в сапогах. Взять, к примеру, табельщицу паровозного депо Клаву. Она давно вступила в комсомол, всегда ходит в сапогах. Вообще после революции не принято носить туфель и ботинок, только женщины непролетарского происхождения придерживаются старой моды. Но ведь это же мещанки, а их и близко не подпустят к комсомолу. Вера видела в газетах рисунки, где женщины изображаются в сапогах. Разве можно отставать от таких людей, если ты выступаешь против проклятого старого мира. Пусть у Веры сапоги не по ноге, зато никто в ячейке не скажет, что дочь смазчика Горяева — тухлая мещанка. Вот сколько существует всяких доводов, но разве мать поймет их?..
У ворот Веру ждал Костя. Он нисколько не удивился, увидев девушку в сапогах. С его точки зрения, не хватало еще кожаной тужурки, но тут ничего не поделаешь, во всем поселке кожанку имеет один командир ЧОНа стрелочник Знова. Скоро Вера получит винтовку и тогда будет настоящей комсомолкой. Косы она уже отрезала. Подружки в школе говорили, что косы носят только мещанки. Вера и отхватила их ножницами ради мировой революции. Костя представил себе девушку в старом пальтишке, перетянутом военным ремнем, на ремне подсумок с патронами, в руках русская трехлинейка. Сапоги пока можно оставить эти…
— Долго будешь на меня смотреть, товарищ Кравченко?
На крыльце библиотеки, в здании которой размещался комитет РКСМ, Вера вдруг остановилась, перевела дух.
— Подожди немного!
— Струсила? — спросил Костя.
Какой он чудак! Неужели забыл, как сам первый раз приходил в ячейку? Неужели не догадывается, о чем думает сейчас она, Вера? Ведь надо же оглянуться назад, проститься с детскими играми, маленькими заботами и хлопотами, подружками хохотушками, отбросить боязнь материнских угроз и упреков. Впереди ждет что-то большое, самостоятельное, еще не совсем ясное.
— Ну, пошли!
В окна заглядывал зимний вечер, в комнате было темновато. Костя потянул Веру за руку. Недалеко от двери топилась высокая, обитая жестью печка-голландка, у открытой дверцы виднелись смутные фигуры. Там о чем-то спорили. По голосам Вера поняла, что ни одной девушки здесь не было. И подумала: «Еще просмеют…» Скоро глаза привыкли к темноте, стало видно, что комсомольцы сидят на двух скамейках и поставленных «на попа» толстых поленьях. Разговор оборвался. Один парень нагнулся к полу, схватил пылавший жаром уголь, бросил его обратно в печь. Вера узнала Федю-большевичка. Он потряс обожженной рукой, обратился к девушке.
— Откуда к нам? Чья?
— Вера Горяева! — ответил за нее Костя. — Помнишь, помогала в нардоме разгонять соучрабовский оркестр?!
Федя приподнял папаху, взъерошил кудрявые волосы.
— Помню подпольщицу… Наше вам с кисточкой!
Смущенная Вера не знала, что сказать. Вокруг зашумели:
— Ага, попался большевичок!
— Почему говоришь: «Наше вам», а не «мое тебе»?
Вера и Костя не знали, что до их появления у печки разгорелся спор на тему: как должны обращаться комсомольцы друг к другу — на «ты» или на «вы»? Поспорили вволю, и теперь Федя-большевичок «закруглял» дискуссию:
— Так вот!.. Не придирайтесь к словам. «Наше вам с кисточкой» — это вроде поговорки живет. А решим мы так: говорить друг другу «ты», а не «вы». Иначе у нас никакого товарищеского единения не будет, вся дружба лопнет. Какая же может быть дружба, ежели я Митьке Мокину скажу: «Вы, уважаемый товарищ Мокин, можете дать мне махорочки на закрутку?» Выходит, в таком случае, он должен приложить руку к сердцу и ответить: «Ах, для вас я с полным удовольствием, берите кисет!» Мы не слизняки, а комсомольцы, нечего нам антимонию разводить. Так на собрании и запишем…
Неожиданно Федя умолк, оглядел сидящих перед ним на скамье комсомольцев и резко распорядился:
— Ну-ка, подвиньтесь! Не видите, девушка стоит!
Ребята завозились, сели поплотнее. Вера опустилась на освободившееся с краю место, Костя стал у нее за спиной. Федя продолжал:
— При встречах руки не подавать, сказал: «Здорово» — и все! Без телячьих нежностей! Мы, большевики, на данном этапе считаем рукопожатие лишним знаком приветствия…
Для Веры это было новым. На уроках литературы Лидия Ивановна учила ребят обращаться друг к другу совсем не так. Кто же прав? И у Веры зародилось сомнение: «А, может быть, Лидия Ивановна, как и мама, не понимает классовой борьбы, она ведь старой закалки». Узнать бы мнение Кости, но при всех неудобно спрашивать.
С Федей уже никто не спорил. Комсомольцы подбросили в печку дров, закурили. Махорочный дым легкими облачками плавал над головами и, соединяясь в одну неровную ленту, похожую на млечный путь, тянулся в голландку.
Рядом с Верой сидел юноша в пропахшей мазутом тужурке. Вернее, не сидел, а вертелся — толкал плечом соседа, задевал локтем Веру. Ноги у него как заведенные пружины: он то вытянет их, покрутит валенками с загнутыми носками, посмотрите, мол, сколько на них кожаных заплаток пришито, то положит одну на другую и качает; то подогнет и спрячет их под скамью. Шапка-кубанка, тоже мазутная, не переставая, кочевала со лба на затылок, с затылка на лоб, от левого уха к правому, от правого к левому. Курил он, задрав голову, часто затягиваясь, словно паровоз, выбрасывая дым вверх. Искурив цигарку раньше всех, юноша бросил окурок в печку и спросил неизвестно кого:
— Правда, что комсомольцев, которые танцуют в нардоме, Мокин записывает для нахлобучки?
— По головке их, что-ли, гладить? — отозвался Федя. — Попробуй-ка ты, Семен Широких, потанцуй, мы тебя на комитет вытащим и всыпем по первое число!
— У меня обутки не для вальсов! А «подгорную» вот могу!
Широких сорвался со скамьи и ловко отбил чечетку.
— Танцевать тоже надо, мы не монахи! — послышалось недалеко в стороне.
