Иван Арсентьев - Суровый воздух
На следующее утро погода не изменилась, вылет задерживался на неопределенное время, и Черенок решил добираться до полка с попутными машинами, но к вечеру туман неожиданно рассеялся. Связной самолет поднялся в воздух. Стремясь поспеть к месту засветло, пилот летел на полном газу, но встречный ветер сильно мешал, и самолет только в сумерках приземлился на фронтовом аэродроме. Вытащив из кабины чемодан и сверток с московскими гостинцами, Черенок пожал пилоту руку, и тот затарахтел дальше, на Ломжу. Сумерки уже закрыли далекий лиловый горизонт. Ночь притаилась где-то совсем близко. Темнота с каждой минутой густела.
В землянке командного пункта полка собрался весь летный состав. Долгий день теоретической подготовки закончился, а отбоя все не давали. Долидзе сосредоточенно ковырял кочергой в печурке догоравшие поленья и недовольно ворчал:
– Погода! Плохая погода… Зима! Плохая зима… Сыро, холодно. А у нас в Тбилиси сейчас солнце, мандарины цветут, лимоны…
– Это в январе-то? – скептически усмехнулся Остап. Долидзе не удостоил его ответом.
Хлопнула дверь, и в землянку вошел Черенок.
– Здравствуйте, товарищи! – громко произнес он с порога.
– А-а! О-о!.. Черенок! С приездом! – загудели приветливо голоса. – Ну как? С наградой? Рассказывай, рассказывай, дружище!
Летчики обступили Черенка.
– Товарищи! Во-первых, я должен передать вам всем большой московский привет! И прежде всего от Михаила Ивановича Калинина. Когда в Кремле вручали нам награды, он сказал: «Передайте привет всем вашим товарищам – фронтовикам Скажите им, что мы рады встретить здесь каждого из них».
– Вот это здорово!
– За привет спасибо.
– А еще, друзья, после вручения наград был устроен прием, где нам сказали, что скоро у нас будут такие машины, для которых любой «фоккер» или «месс» – тьфу!
Лицо Оленина засияло.
– Леня, мотай на ус… – пошутил Остап.
– Не перебивай, – остановил его Попов и, обернувшись к Черенку, спросил:
– О чем еще говорили там, на приеме?
– Спрашивали о наших «горбатых», можно ли на них добить немецких. фашистов.
– Можно! Конечно, можно! – раздались дружные возгласы.
– Я так и доложил, – сказал Черенок. – От имени всех дал слово, что добьем. Берлин – теперь наша основная цель!
– Основная – да! Но на завтрашний день цели будут значительно севернее… – раздался сзади голос Хазарова, вошедшего вместе с Грабовым.
Летчики расступились, освобождая проход.
– Здравствуйте, капитан Черенков, – довольно усмехаясь в усы, сказал Хазаров. – Очень хорошо, что приехали вовремя – и, обращаясь уже ко всем летчикам, приказал: – Разверните пятикилометровки района действий. Ставлю боевую задачу на завтра.
* * *У крепленный район на правом берегу реки Нарев вполне заслуживал данное ему немецким командованием название Твердый орех. Волнистый, усеянный бесчисленным количеством бетонированных ячеек, до отказа набитый солдатами, он был действительно крепким. Созданный гитлеровскими фортификаторами, «орех» этот являл собою неприступную крепость, о которую, по заверениям фашистской газеты «Фелькишер беобахтер», советские войска должны были сломать свои зубы. Однако три месяца назад, в тот самый хмурый октябрьский день, когда ротации «Фелькишер беобахтер» выплевывали пачки пахнущих свежей типографской краской газет с самоуверенными заявлениями геббельсовских пропагандистов, а пресловутый «радиогенерал» Дитмар изощрялся в своем красноречии, – советские войска пробили брешь в немецкой обороне возле города Рожаны. Отдельные части, высадившись на правый берег реки Нарев, создали на нем плацдарм, который явился стартовой площадкой для броска в глубь занятой фашистами польской территории. Утром 14 января плацдарм затрясся от орудийной канонады. Лавина снарядов обрушилась на траншеи врага. Под покровом тумана и дыма советские войска начали штурм «неприступных» укреплений. К исходу дня первый рубеж обороны был прорван, занят город Пултуск. В образовавшуюся щель стремительно ворвались танковые соединения. Твердый орех начал трещать по всем швам и, наконец, развалился на части. За четыре дня войска фронта, расширяя стокилометровый прорыв, продвинулись вперед на сорок километров. Был занят город Прасныш, потом яростно сопротивлявшийся район Млавы, затем танками и мотопехотой захвачен город Плонск.
Советская Армия уверенно наступала вперед, углубляясь в озерный край Мазурии, и через неделю достигла границы Восточной Пруссии, в районе Янува. 18 января, вопреки хитроумному метеопрогнозу, предвещавшему осадки, день выдался морозный, ясный. С рассвета авиабазы заревели десятками моторов. Теперь уже не было случаев, как в прошлые зимы, когда Хазаров, давая летчикам задание на вылет, косился на телефонный аппарат, связывающий его со стоянками. Теперь он не ожидал тревожного звонка и виноватого голоса авиатехника, сообщающего, что такой-то самолет не удается запустить. Подготовка машин к вылету производилась точно по графику. Аппарат Ляхоьского, усовершенствованный инженерами и распространенный на все полки, действовал безотказно. Никакие морозы не мешали работе, задержек не было, и аэродромные дорожки не переставая, курились снежными вихрями от взлетавших машин.
Хазаров не оговорился, назвав Черенка капитаном. Пока летчик отсутствовал, пришел приказ о присвоении ему очередного звания.
Черенок с группой своей эскадрильи вылетел в разведку. Под крылом самолета проплыла река Нарев. Всего четыре дня назад здесь в сполохах орудийной грозы дрожала и гудела земля, а сейчас глазам открывалась молчаливая, обезображенная взрывами снарядов снежная равнина, запутанная обрывками проволоки, прорезанная черными извилинами бывших окопов, ходов сообщений. Все было мертво, все разрушено, перепахано, сметено огнем. По дорогам двигались на запад танки, самоходки, пушки, автомобили. Наблюдая с высоты, Черенок оценивал обстановку. Настроение экипажей было возбужденным. Час, которого они ждали долгие годы, о котором мечтали еще в Грозном, на Кубани, в Крыму, наступил. Свершилось! В 9 часов 20 минут эскадрилья пересекла прусскую границу. Спустя сорок минут Черенок передавал по радио:
– Орех-шесть, орех-тринадцать, четырнадцать двадцать пять! Я – Черенков, даю разведданные. Внимание! По дорогам севернее Виллинберга вижу густое движение транспорта. На станции три эшелона под парами. Виллинберг горит. Южнее города в трех километрах наблюдаю два ряда траншей, артиллерийские позиции. Обстреливают зенитки.
Дальше голос летчика зазвучал торжественнее:
– Свое вторжение в фашистское логово отметил штурмовым ударом по эшелону на станции Клейн-Шиманен. Эшелон горит. Настроение экипажей бодрое, идем домой.
– Выношу благодарность и поздравляю, – звучал в эфире голос генерала Гарина. – Передайте в хозяйство, чтоб выслали… – но тут в наушниках затрещало так, что Черенок не смог разобрать, кого же надо выслать из «хозяйства». Затем загудел голос Остапа. Он также вел группу с задания и кричал во всю силу легких:
– Орешки, я – Пуля. Бомбил и штурмовал железнодорожный вокзал в городе… в городе этом, как его? Зандаров, как его зовут? Ну, с двумя озерами на окраине… черт побери… тьфу! – в Ор-тель-сбурге! – заорал он и тише уже добавил: – Ну и названия, будь они прокляты…
Спустя несколько минут он догнал Черенка, пристроил к нему свою группу, и они полетели вместе своим излюбленным строем развернутого фронта, крыло в крыло.
Через три дня полк менял базу. В Восточной Пруссии, южнее Алленштейна, есть городишко Гросс-Шиманен. В годы войны возле него размещалась база ночных бомбардировщиков «хейнкель-111» германской авиагруппы Грюнвальд. Аэродром с бетонированными взлетными дорожками раскинулся на опушке лесного массива. На запад, насколько хватал глаз, тянулись леса, белели болота, поднимались остроконечные красные черепичные крыши домов.
По окраине аэродрома к Алленштейну бежало асфальтированное шоссе. Вдоль него на заснеженных полях, в оврагах и кюветах, всюду валялись трупы, опрокинутые пушки, исковерканные «оппели», велосипеды, тачанки с матрацами, полопавшимися перинами, одеялами, подушками. Пух белыми хлопьями носился по ветру, облеплял деревья, слоями покрывал землю так, что его трудно было отличить от снега.
По шоссе группами и в одиночку, в потрепанной и оборванной одежде, проходили с изможденными лицами бывшие военнопленные, освобожденные советскими войсками из фашистских концлагерей. Среди Них были французы, американцы, англичане и сербы, поляки и негры. Вся эта разношерстная толпа, взбудораженная обретенной свободой, шумно двигалась на велосипедах, в каретах, таратайках, а большей частью пешком, таща за плечами свой жалкий скарб. На десятках языков звучал возбужденный говор, раздавались песни. Высокий негр, худой и взъерошенный, с полосатым американским флажком на ранце, с азартом наигрывал на губной гармошке «Катюшу». Поравнявшись с летчиками, стоящими на окраине аэродрома, он оборвал игру и, подняв сжатый кулак, крикнул: «Русс харьош! Русс харьош! Ур-ра!» – и расплылся в улыбке. Затем, продолжая говорить что-то по-своему, вытащил кинжал, снял ранец и, отрезав полосатый лоскуток от висевшего на нем американского флажка, протянул его летчикам.
