Бруно Апиц - В волчьей пасти
Но сегодня утренний шум был каким-то необычным. Заключенные разговаривали, понизив голос. Многие старосты блоков за ночь исчезли, и писарь блока или один из дневальных брал на себя обязанности отсутствующего, как будто это само собой разумелось. Все они знали, что произошло ночью, и, словно по тайному сговору, не замечали нарушений привычного порядка. Лишь изредка можно было услышать брошенное вскользь замечание: «Любопытно, как это сегодня сойдет!..» Среди участников групп Сопротивления по отдельным блокам — каждая группа вместе с руководителем насчитывала всего лишь пять членов — общая тайна была окутана еще более глубоким молчанием, чем всегда. Вторая ступень тревоги!
Помимо военного обучения, важнейшей задачей участников подпольного аппарата было непрерывно воздействовать на умы других заключенных, чтобы пробудить в них дух товарищества. Это не всегда давалось легко. Среди пестрого состава заключенных встречались люди трусливые или же эгоистичные, которые думали только о собственной выгоде. Такие не желали «ни во что впутываться» и держались особняком. Но в это утро проявилось влияние воспитательной работы и сказалась сила человеческой натуры в таких положениях, когда нужно держаться сплоченно. Все чувствовали себя связанными между собой. Особенно в тех бараках, откуда исчез один, а то и несколько обреченных на смерть. Здесь безмолвно царил лозунг: «Один за всех, все за одного!» Все скрывали охватившее их легкое возбуждение, — люди почти физически ощущали, что этот день решит многое, а не только вопрос о сорока шести. Приближение развязки, казалось, сплавило воедино сознание всех. Как ни разнились они по степени мужества, по надеждам, по уверенности или боязни, это утро связало их всех неразрывной общностью судьбы. И когда за окнами забрезжил рассвет, когда подошло время переклички и сформировались отряды, чтобы колонна за колонной, блок за блоком маршировать вверх на гору, их шаг был иной, чем всегда. Грознее, тверже и решительнее был шаг тысяч людей, грознее, тверже и решительнее — их лица.
Апельплац наполнился, гигантский квадрат построился, человек подле человека, молча, с ожиданием во взоре. Тысячи глаз были обращены к воротам, где Рейнебот устанавливал микрофон, где появился Вейзанг, первый помощник начальника лагеря, и где стояли ненавистные всем блокфюреры — грубое, циничное зверье.
Кремер подал Рейнеботу список личного состава лагеря. Орава блокфюреров рассеялась по каре отдельных блоков, чтобы проверить счет. Что же теперь будет? Сорок шесть человек не явились на перекличку! Подобного в лагере никогда не бывало! Разразится ли буря? Заключенные затаили дыхание. Они вслушивались в разлитую вокруг тишину. Напряжение достигло такой степени, как в стальном тросе перед разрывом. Почему не заорал еще ни один блокфюрер?
Кремер стоял спиной к построившимся блокам, на своем особом месте. Он ощущал за собой огромную пустоту, как если бы находился один-одинешенек на широком плацу. Он проверил состояние своих нервов и мускулов. Как бьется сердце? Спокойно. Не налились ли свинцом руки? Нет ли давления в желудке? Ничего подобного! Легкие работают равномерно. Значит, все в порядке! Он ждал, что будет дальше. На расстоянии двадцати метров от него рапорта блокфюреров ждал Рейнебот, ждал нализавшийся Вейзанг. Почему сегодня не принимает перекличку Клуттиг? Время от времени за спиной Кремера раздавался голос одного из старост:
— Блок шестнадцатый, смирно! Шапки долой! Блок шестнадцатый построился на перекличку при трехстах пятидесяти трех заключенных…
— Блок тридцать восьмой, смирно! Шапки долой! Блок тридцать восьмой построился на перекличку при восьмистах двух заключенных. Один отсутствует.
Это был голос Бохова! Кремер на несколько секунд задержал дыхание. Что происходит теперь за его спиной? Он испытывал еле сдерживаемое стремление обернуться. Только слышать — ему было мало.
Бохов совершенно не испытывал страха, когда докладывал об отсутствии Рунки. «Его» блокфюрер, для которого он разрисовывал изречения, лишь на миг поднял глаза от журнала, куда он вписывал цифры, и без особого удивления спросил:
— Где он?
— Не знаю.
Больше об этом речи не было, и Бохов сразу же подумал: «Они получили указание».
Блокфюрер направился вдоль фронта, скользя взглядом по непокрытым головам и считая ряды по десять человек. Заключенные исподтишка следили за ним. Почему не разражалась гроза? Все шло так тихо! Быть может, молчание блокфюреров таило большую, еще неизвестную, опасность? Все взволнованно смотрели на верхний конец плаца. Блокфюреры один за другим рапортовали Рейнеботу, который делал пометки, словно ничего не случилось.
Кремер мог хорошо наблюдать за комендантом. Тот складывал цифры отдельных рапортов, сопоставлял их с общим составом, считал, вычислял снова, и чуть заметная циничная усмешка кривила его рот. Наконец он справился с выкладками. Вместо того чтобы подойти, как обычно, к микрофону, он обратился к Вейзангу. Кремер не слышал их разговора, но по лицам и жестам ему было ясно, что речь шла о сорока шести отсутствующих. Вейзанг что-то лопотал, нервно размахивая руками. Он, видимо, давал Рейнеботу указания. Тот поднял плечи и развел руками, как бы говоря: «Пожалуйста, как вам угодно!» Потом он подошел к микрофону.
— Приготовиться! Смирно! Шапки долой!
Глухо, как всегда, ударили руки по швам.
Советских военнопленных подсчитывали особо, во время переклички они оставались в своем бараке, оцепленном колючей проволокой. То, что говорилось в микрофон, они могли слушать через громкоговоритель у себя в бараке. Многие из этих восьмисот пленных принадлежали к группам Сопротивления. Их предводителем был Богорский. Среди этих людей тоже действовал закон конспирации, и только лучших и самых надежных принимали в группы. Пленные сидели за столами и ждали окончания переклички.
Ван Дален, Кён и санитары, в том числе принадлежащие к санитарной команде, слушали передачу в приемной лазарета. Узнав голос Рейнебота, они многозначительно переглянулись. Что-то будет!
В Малом лагере, где подсчеты также велись особо, понадобилось много хитроумия, чтобы скрыть тайный прирост состава. Несколько умерших — а умирали каждый день — были утаены и вместо них сосчитаны те, кого нужно было спрятать. Благодаря искуснейшей мимикрии они смешались с остальной серой и убогой массой.
Грозные и опасные минуты пришлось пережить подпольным руководителям вместе со всем лагерем: Кремеру, Бохову, Богорскому, Прибуле, Кодичку, Риоману и ван Далену. Они ждали бури… Разве прежде не поднималось нечто невообразимое, когда при перекличке не хватало всего одного заключенного, заползшего куда-нибудь из страха перед новым днем? А сегодня не хватало сорока шести! Неужели начальство даже не обратит на это внимания?
Рейнебот, как всегда, отрапортовал помощнику начальника лагеря, затем, тоже как всегда, вернулся к микрофону.
— Шапки надеть!.. Поправить!.. Готово!
Рейнебот отошел от микрофона, и его место занял Вейзанг. Он держался за штатив, его баварский диалект звучал в громкоговорителе, как труба.
— Ну-ка, слушать всем! Сегодня все остаются в лагере. Сегодня ни одна рабочая команда не выходит за ворота! Все сидят в бараках, и чтоб никто не шлялся по территории!
Он переступил с ноги на ногу. Видно было, что ему трудно говорить. Казалось, он хотел что-то добавить, однако предоставил слово более хитрому Рейнеботу. С двусмысленной улыбкой тот подошел к микрофону.
— Вызванным заключенным явиться ко второму щиту. Всем остальным разойтись!
Он выключил микрофон. «Вызванные заключенные» были те же сорок шесть.
Когда массы заключенных устремились к баракам, а блокфюреры исчезли за воротами, Рейнебот шепнул Вейзангу:
— Не придет ни один прохвост, они все попрятались.
— Вот уж в самом деле свинство!
У шлагбаума в конце длинной подъездной дороги, которая вела к лагерю, остановились два крытых грузовика. Рядом с машинами стал взвод вооруженных карабинами эсэсовцев под командой гауптштурмфюрера. Часовые у шлагбаума ходили взад и вперед. В маленькой каменной сторожке сидел Клуттиг и ждал.
Войдя в свой кабинет, Рейнебот взялся было за телефонную трубку, но снова положил ее на рычаг. «Не стоит руки марать! — подумал он. — Пусть Клуттиг с начальником сами расхлебывают». Ситуация создалась неприятная, и Рейнебот счел более разумным держаться в стороне. Исчезновение сорока шести было равносильно объявлению войны и казалось Рейнеботу настолько непостижимым, что он только покачал головой. Положение начинало осложняться. После совещания у начальника лагеря, которое многое раскрыло Рейнеботу, он стал осторожнее. Сегодняшнее происшествие показало, что в лагере действуют тайные силы, которые он, тщеславный и самовлюбленный юнец, никогда не хотел принимать всерьез. Привыкший видеть в заключенных лишь безвольное стадо, он теперь смутно почувствовал, что совсем не так просто начать палить по этой массе из пулеметов. А кроме того… Рейнебот медленно прошелся по кабинету и задумчиво остановился перед картой. Цветные головки булавок что ни день перемещались все ближе к лагерю. Юноша озабоченно поджал губы. Дело табак, Адольф!.. На письменном столе стоял портрет в серебряной рамке. Самодовольно опустив углы рта, молодой комендант рассматривал изображенного на портрете мужчину — идола с зачесанной на лоб прядью волос. И вдруг Рейнебот щелкнул пальцем по подпертому усиками носу портрета.
