Богдан Сушинский - На острие меча
– Просто какое-то время следует выждать. Обязательно выждать! – неожиданно взорвался Сирко. – Слишком много крови в недавних восстаниях пролито было, слишком много голов сложило казачество и весь народ. Если уж столь долго, целые столетия, терпели, то что нам стоит потерпеть еще немного? Поберечь людей, не лить зря кровь, выждать… Даст Бог, и в наших землях появится свой мессия, свои апостолы. Это будем не я и не ты. Но они появятся. К этому идет, я предчувствую.
– Ты предчувствуешь! А сколько предсказателей, сколько странников святых предвещало нашей земле великое прощение грехов, мир и… «царя, в граде Киеве коронованного, в царствие которого снизойдут на эти края многие земные и небесные благодати»? Ну и что, сбылось? Дождались, короновали, благоденствуем? – саркастически завершил свою исповедь Херувим.
– На Украине и так пылает восстание за восстанием, – простил ему очередной выпад Сирко. – Народ разуверился в способности что-либо изменить, добиться воли и государственности. Потому и говорю: должен появиться гетман, который сумел бы поднять и Сечь, и реестровцев, и горожан, ремесленников, гречкосеев… Должен появиться человек такого ума, военного опыта и авторитета, которому еще раз поверила бы и за которым пошла бы – на победу ли, на гибель – вся Украина. И не к восстанию нам нужно готовиться, а к большой освободительной войне. Даже если мы и не победим в ней окончательно, то, по крайней мере, заставим считаться с волей нашего народа и Варшаву, и Стамбул, и Бахчисарай.
– Ну и где он, этот наш мудрый да опытный? – скептически ухмыльнулся Херувим. – Есть уже на примете? Освятил в битвах саблю, а в посольских трудах – слово?
– Есть. Еще не знаю, кто он, имени назвать не могу, но должен быть, – поднялся из-за стола Сирко. – Так что часть гайдуков своих распусти по домам, а с теми, кому возвращаться домой уже нельзя или некуда возвращаться, отправляйся на Сечь. Сейчас туда много горячих голов уходит. Не у тебя одного душа болит.
– Постой, атаман, а что с французом делать будешь? – остановил его Херувим уже с порога. – Неужели освободишь? Чтобы еще десяток таких крепостей, как Кодак, понастроил?! Ты поговори с ним. Даже не скрывает, что поляки уже заказали ему обновить крепости да замки в Баре, Бродах, Кременчуке…
– …И поговорю.
– Нет, ты все-таки поговори, поговори, только попробуй не хвататься при этом за саблю.
Сирко растерянно как-то улыбнулся и склонив голову, решительно повертел ею, не зная, какие еще доводы следует использовать, чтобы убедить этого воинственного, но пока что всего лишь бандитствующего гончара.
– Тебе-то самому Кодацкую крепость видеть когда-нибудь приходилось?
– Нет.
– А Каменец?
Херувим недовольно покряхтел и нервно передернул плечами.
– Ну хоть какую-нибудь крепость тебе когда-нибудь приходилось видеть?
– Пока нет, – виновато потупился Херувим. – В нашем местечке крепости нет.
– Как же ты воевать собрался?
– А чего на нее смотреть? Стена – и есть стена, башня – и есть башня. Камень к камню. Обучимся.
– Но дело даже не в этом. Крепости нужно видеть не только для того, чтобы знать, как их разрушать. То есть не только ради этого. На своем недолгом веку мне пришлось повидать десятки крепостей и замков. Многие из них веками стоят и еще века стоять будут. Иногда кажется, что не человеческих рук творенье, но Божьих. Инженеров, которые умели бы строить их, во всей Европе десяток наберется, не больше. Потому поляки и привезли сюда Боплана, потому и выписали его из Парижа. Хотя, казалось бы, своих мастеров каменных дел у них тоже немало. А коль он здесь, так пусть строит.
– Что значит: «Пусть строит»? Ведь в каждой из них польский гарнизон стоять будет.
– Который какое-то время вместе с казаками будет защищать нашу землю от бесконечных набегов татар и нападений турок. А когда придет наш час… Сколько бы крепостей иностранные инженеры полякам ни настроили, все равно мы их возьмем, чтобы потом все они нам служили. Ведь строить-то их все равно нашему, украинскому, мастеровому люду придется. Инженер – он ведь только на бумаге прикидывает, что да как, а сами стены наши мастера возводить станут. Вот и получается, что даже через три века правнуки наши знать будут, какие стены да башни мы строили и какие штурмовали.
Херувим сжал пальцами челюсти, словно хотел раздробить их, и заинтригованно уставился на Сирко.
– Вот черт, – простодушно сознался он. – Мне такое и в голову не приходило. А ведь и то правда: на Украине строят.
– И еще… мой тебе совет, – окончательно добил его Сирко. – Смени кличку эту свою, «Херувим». Не казацкая она у тебя какая-то, не воинская.
28
Мазарини взглянул на старинные, работы безвестного итальянского мастера, часы, по виду своему напоминающие небольшой деревенский храм, и мечтательно откинулся на спинку кресла. Время просачивалось через ожидание и нервы. Спустя час он должен быть у королевы.
Раньше, когда их встречи в будуаре Анны Австрийской проходили довольно часто, он порой тяготился этой тайной любовной связью – которая, впрочем, ни для кого в парижских салонах никакой тайной уже не была. Причем давно. Тяготился, поскольку Анна и в постели пыталась вести себя, словно на заседании королевского совета. Или суда. В зависимости от ситуации и настроения. Основательно охладевшие друг к другу, они чувствовали себя, как заговорщики, для которых прекратить встречи – означало породить подозрение в предательстве.
Но потом, после двух месяцев болезни королевы, с ними что-то произошло. Анна вдруг почувствовала, что теряет своего «неистового итальянца» (а еще во время любовных игрищ она вдруг могла прошептать: «О, мой сицилиец!..»). Последовали три призывные записки, переданные через фаворитку, несколько капризных упреков, брошенных в присутствии чуть ли не всей свиты, и наконец, томный, молящий взгляд, которым ее величество попыталась вернуть себе кардинала во время банкета в честь своего дня ангела.
«Да, она почти панически почувствовала, что теряет своего “сицилийца”,– просветлело доселе омраченное государственными заботами лицо Мазарини. – Зато в ту благословенную всеми амурами ночь, после бала, дала тебе понять, что теряешь значительно больше, чем просто королеву, теряешь прекрасную, зрелую, не растратившую ни нежности, ни любовного азарта, любящую тебя женщину. И посмел бы ты не оценить этого подарка судьбы».
Мазарини приоткрыл глаза и вновь взглянул на часы. Все, пошли минуты ожидания – подобно течению вечности в потустороннем мире. Поскорее бы появился виконт де Жермен. Первый министр еще должен выслушать его вечерний доклад – ритуал есть ритуал. В дни свиданий – а теперь они случались не чаще одного раза в месяц, ибо, оказавшись щедрее на ласки, королева вдруг обнаружила неслыханную скупость на время, – этот доклад секретаря обычно скрашивал самые тягостные минуты.
«Жди – и увидишь, – философски охладил себя кардинал. Но касалось это уже не виконта с его вечерним докладом, а королевы. – Жди – и неминуемо увидишь».
– Никаких особых, важных новостей к этому часу у нас нет, ваше высокопреосвященство… – Жермен появился, словно привидение. Голос его долетал откуда-то сзади, из-за спины Мазарини и, казалось, – из зева камина. Если бы виконт-секретарь вдруг умер, его душа, несомненно, еще долго появлялась бы в этом кабинете, извещая обо всех новостях, которыми полнился не только Париж, но и вся остальная, не вмещающаяся в пределах этого оберегаемого Создателем города, часть Европы.
– …что тоже является изумительной вестью.
– Никаких важных, кроме одной, – поспешил уточнить виконт.
– Утешьте меня, Франсуа, сообщите ее, как подобает секретарю первого министра.
«Жди – и увидишь…»
Мазарини уже почти открыл слипшиеся от предвечерней истомы веки, однако все еще видел… высокую, неожиданно смуглую грудь королевы, с маленькими маслиновыми сосками; ее полноватую, испещренную первыми, пока еще неглубокими морщинами, шею; все так же вздрагивающие, как и тогда, когда прикасался к ним впервые, тугие налитые бедра…
А с каким страхом он – познававший свои любовные опыты в четырнадцать, на прибрежном песке, с тринадцатилетней неаполитанкой – прикасался к ним тогда, впервые! Ведь это уже были ноги не женщины, но королевы. А тогда он, по наивности своей, все еще считал, что ноги королевы – нечто высшее в любовной иерархии. Словно королеве они придаются какими-то особыми, в соответствии с титулом.
Выяснилось, что все не так. Если ему и повезло, то лишь потому, что королевой оказалась именно Анна Австрийская, имеющая право называться ее величеством вовсе не по жребию рока, распорядившегося так, чтобы она стала женой и матерью королей, а в силу того, что даром любви всевышний наделил ее задолго до того, как ослепил блеском короны.
– В Париже появился брат польского короля Владислава IV князь Ян-Казимир, – это опять голос из зева камина. Дух виконта де Жермена все еще витал здесь, несмотря на то что давно должен был исчезнуть вместе с бренным телом и надоедливым смиренным голосом.
