Всеволод Иванов - Проспект Ильича
«Что Мотя! Она найдет себя. Она, наверное, счастлива с Коротковым, у обоих такие короткие мысли и такая подходящая обоим фамилия, — подумала она вдруг со злостью, и сама застыдилась этой злости. Но тотчас же, отбрасывая этот стыд, она сказала: — Но ведь в газете не написано, что директор М. Кавалев холост и в таком виде выступал на собрании? К этому „оживление газетных страниц“ еще не подошло. Значит, Мотя в городе, на СХМ, и — жена Матвея! А наговорила она высоких вещей и нацеловала ее, Полину, лишь для того, чтобы спровадить, чтобы не мешала… Вот, мол, взял ты, муженек, девчонку с улицы, а она и ушла на улицу!»
— Вот вам и вся мораль и все пороки! — сказала она вслух.
Она остановилась.
Городской сад, спускавшийся к реке, лежал перед нею за решеткой. Многие деревья были порублены и употреблены на баррикады, но и по оставшимся можно было понять, что осень тронулась. Побуревшие, — в охре, — листья дубов звенели в осеннем напеве. По небу, не обращая внимания на взрывы, извечной дорогой летели на юг птицы. Облака блещут над ними, кидаемые осенними, резкими порывами ветра. Ввысь взлетает птица. Крот ползет в нору. А куда ты, человек, направляешься? Где же ты зимуешь? Где твое тепло?
«В сердце! — ответила Полина. — В сердце, которое любит и не стыдится этой любви. Вот куда спасается человек от зимы, холодов и вьюг!»
«Следовательно, вы любите, Полина Андреевна?»
«Да. Люблю».
«Кого же вы любите?»
«Ах, вам хочется знать? Извольте! Я скажу и не постыжусь теперь сказать об этом всякому, кто спросит. И даже если и не спросит! Я люблю Матвея. Вот вам вся мораль и все пороки!»
Глава сорок восьмая
Она поспешно вбегала в тесные сени. Старшая девочка открыла ей дверь. Глаза девочки были еще более молящие, чем когда-либо. Полина поспешно отдала ей весь хлеб, который принесла. Девочка сначала засияла, а затем опечалилась. Ей не хотелось возвращать хлеба, но все же совесть не позволяла ей лгать. Она сказала:
— А сегодня в будке, тетенька Полина, вывешено, что хлеба не будет.
— В какой будке?
— А в хлебной. — И с трудом пересиливая себя, она пояснила: — Немцы-то ведь уж три недели наш город отрезали. Хлеб и кончился.
— Да, да, я знаю, что отрезали! Но хлеб бери, бери, мне еще принесут.
Девочка опять обрадовалась. Она понимающе кивнула головой:
— Генерал?
— Какой генерал?
— А который вас в комнате ждет.
В комнатке ждал ее генерал Горбыч.
Увидев ее, он тяжело поднялся с жесткого дивана, опираясь о его валики обеими руками, вялыми, бледными. «Боже мой, как он постарел!» — подумала Полина, и у нее пропала охота, — появившаяся, когда она узнала, что генерал здесь, — посоветоваться с ним о своей любви. «До любовных ли ему теперь излияний?» — подумала она с горечью и, подбежав к нему, она положила ему руки на плечи:
— Миколa Ильич, если б вы знали, как я счастлива вас видеть!
— Чего?
— И странно, что раньше я не собралась к вам пойти, Микола Ильич! Все было б по-другому.
— Да что такое — все? Разве вы способны охватить всю человеческую жизнь?
Горбыч явно был смущен. Он взял фуражку и положил ее со стуком обратно на стул и стал так багров, что, казалось, багровость его проступала сквозь рубашку. Чтобы ободрить его, Полина сказала:
— А вас, Микола Ильич, осень красит.
— Да, говорят, мертвецов некоторых тоже перед похоронами красят, — ответил он угрюмо. Затем он шумно высморкался и, не отнимая платка от носа, спросил, глядя на нее с высоты своего высокого роста: — Чего ж вы не ругаетесь? Вы не обращайте внимания, что я себя мертвецом называю. Я всегда так, когда у меня внутри серп ходит.
— Какой серп?
— Тот самый: зазубренный кривой нож для жатвы. Только я им мысли жну… Ну, ругайтесь!
— Почему мне вас ругать, Микола Ильич?
— Матвей вам разве не передавал?
— Ничего! — И она поспешно добавила: — Мы с ним давно уже не встречались. Я видела его мельком перед первым штурмом завода…
— Давно!
— И что же?!
— Жаль, что он не сказал. Мне самому… гораздо неприятнее. Словом, был случай. Я вас бранил. И сильно!
— Мало ли кого мы не браним. И сильно! Ведь война.
— Брань брани разница, как сон сну. Бранил же я вас, Полина Андреевна, совершенно несправедливо и, выходит, подло. Сознаюсь.
Он запыхтел, высморкался:
— Вообще, как я заметил, деремся мы как львы, а ругаемся как… — он замялся и добавил: —…как базарные торговки, мягко выражаясь.
— Да, меня Матвей Потапыч принял за одну такую базарную торговку.
Горбыч умоляюще поглядел ей в глаза:
— Ради дружбы с отцом, не сердитесь вы на меня, старого дурака. И Матвей мне казался мелким, и ваша любовь к нему тоже выдуманной, пустой!
Полина хотела сказать: «Да нет же, не выдумана и не пустая вовсе», но она не могла набрать в себе сил, чтобы сказать это. Она сказала только:
— Как я могу на вас сердиться, Микола Ильич? Вы перегружены работой…
— Все перегружены, — сказал он с неудовольствием. — Нечего ссылаться на перегруженность. Итак, прошлое забыто, да?
— Если плохое, забыто.
— Хорошее кто забудет!
Он сразу развеселился, стал перебирать книги, уже натасканные аккомпаниаторшей, — и не одобрил их.
— А почему по философии нет?
— Мне не нравится философия. Она усложняет мир, и без того сложный.
— Поете?
— Много. Да я ведь вообще певица, Микола Ильич! Я оттого и с завода ушла. Я почувствовала, что не могу не петь. Я обязана петь!
— Все мы певцы, каждый по-своему, — сказал Горбыч. — Но раз вы певец преимущественно, то, разумеется, вы мне скажете, что самое главное у певца?
— Голос, — смеясь, сказала Полина.
— Самое важное — вовремя прекратить пение.
Полина подняла на него большие голубые глаза.
— Вы хотите сказать, что я должна уехать?
— Я — от Стажило. Вы его знаете, Михал Михалыча. Стеснительная личность. Сам-то, говорит, я стесняюсь, она из-за моего разговора уже однажды убежала на СХМ, бог ее знает, куда она теперь убежит.
— Ехать?
Горбыч вздохнул:
— Положение, поймите, тогда было такое. Полковник фон Паупель превысил допустимую теорией плотность танковой атаки. Вы понимаете?
Полина хотела сказать: «Я сама-то себя не понимаю, а тут еще вас понимай», но сказала другое:
— Конечно.
Генерал, оживляясь, говорил быстро. Приоткрылась дверь. Вошла девочка с длинной мокрой тряпкой, которая почти волочилась по полу. Не отрывая глаз от высокого, усатого генерала, она прошла к цветку и стала его обтирать. Девочка эта напомнила генералу известное описание Толстого совещания в Филях. Генерал разгладил усы, и ему захотелось объяснить Полине свой новый замысел, в то же время не вводя ее в сущность этого замысла. Положение затруднительное, — и генерал стал многословен:
— Превышение плотности затруднило движение танков. Это все равно, как если б в коробку спичек, вмещающую пятьдесят штук, вы попытались впихнуть двести. Ясно, коробка распадается. Танки от превышенной плотности движения несли чудовищные потери. Наш заградительный огонь был великолепен, голубушка! Слава тому человеку, который придумал первый огонь. Огонь осветил темную пещеру его жизни — и освещает далеко вперед наше будущее.
Дальше он заговорил спокойнее:
— Огонь с танка — это суть огонь с машины, находящейся в движении, огонь по плохо наблюдаемой цели на плохо известной местности. Кто ведет танк? Страх, если против танка стоит…
— Дедловка, — сказала Полина, с трудом отрываясь от своих мыслей.
— Ах, да! Зачем я вам все рассказываю, когда вы сами бросали гранаты в танки.
— Да не бросала я гранат! Я просто, как мокрая курица, почувствовав себя певицей, сидела и кудахтала в подвале.
Она подошла вплотную к генералу:
— Микола Ильич! У вас есть поручение, подобное тому?..
Генерал замахал руками:
— Нет, нет… Что вы! Куда там! У меня после той вашей поездки целый месяц сердце болело. Какое затемнение нашло тогда на меня?..
— Но поездка моя помогла победе?
— Не получилось победы! — крикнул генерал так громко, что девочка выбежала из комнаты. — Мне, старому дураку, надо было осуществить параллельное преследование, то есть, стремясь выйти в голову отходящих колонн, окружить их и уничтожить дотла.
— Почему же вы этого не сделали?
— А почему вы думаете, что я этого не сделал?
— Позвольте, но вы же сами сказали!
— Я сказал: «Мне надо было осуществить», а это еще не значит, что я не осуществлю этого.
Он рассмеялся. Полина оглядела его. Вот тут, смеясь, он, действительно, молодой. Он стоял высокий, выпятив грудь и расправив усы, — старый, внушающий ужас немцам, солдат! Да, понятно. Вид его мог действовать на воображение противника! Наверное, с уст в уста немецких солдат идет молва об этом желтоволосом льве. Волосы его чуть отливают по краям желтизной, а молва, несомненно, окрасит их в желтый, ужасающий цвет льва!..
