Пётр Палий - Записки пленного офицера
Нашей команде повезло с работой, но двум другим пришлось участвовать в разборке совершенно разрушенных зданий, где в момент воздушной атаки по каким-то причинам оставалось много работающих людей. Вытаскивали из-под развалин трупы, а часто только части тел погибших, складывали в клеенчатые мешки, даже не имея уверенности, что все, что они вкладывали в мешок, принадлежало одному и тому же погибшему. Наши пленные, попавшие работу, до предела устали и измучились, не столько физически, сколько психологически. Многие даже отказались от еды, а помывшись сразу ушли в барак, спать.
Для нас были подготовлены два почти новых барака, совершенно пустых. Только вдоль стен была расстелена свежая солома, покрытая парусиной. Бараки стояли на самом краю поселка, на расстоянии 75 или 100 метров от песчаного берега залива. Ограды вокруг бараков не было, решетки на окнах отсутствовали и двери запирались снаружи простым деревянным засовом. Охрана, как мы подсчитали, состоящая из 37 солдат, под командой того же пожилого фельдфебеля, что привел нас сюда, стояла вокруг бараков на расстоянии 30 шагов по периметру, обозначенному положенными на земле деревянными рейками, указывающими границы нашего «тюремного двора», переступать эту границу нам было строжайше запрещено. В предвидении тяжелого и длинного рабочего дня все, не дожидаясь сигнала отбоя, разошлись по баракам и улеглись на соломе спать.
Было еще совсем темно, когда многоголосым хором завыли сирены по всему побережью и охрана с грохотом и криками открыла двери бараков и приказала всем бежать к краю песчаного пляжа. Второго приказа давать было не нужно! Все понимали, что если в нашем лагере в Вольгасте мы были в относительной безопасности, т. к. существование лагеря и его местоположение было неизвестно тем, кто командовал авиационными атаками, то здесь мы могли оказаться прямой целью бомбежки! Мы стремглав повылетали из бараков и помчались к краю воды, перегоняемые спасавшимися от опасности солдатами охраны. Обычная картина ночной бомбежки разворачивалась перед нашими глазами: прожекторы резали темное небо, зенитная оборона разукрасила его сотнями вспышек шрапнельных снарядов, тяжелый гул бомбовозов и своеобразный свистящий звук скоростных истребителей воздушной обороны. Нападение на этот раз было где-то на юго-восток от Пеенемюнде. Бедрицкий определил, что бомбы сброшены на расстоянии 30 или 35 километров от нас. Я помнил общую карту острова Узедом, которую не раз рассматривал у Фетцера, и мы решили, что бомбят или Швейнемюнде, или Штеттин. Бомбежка кончилась, но почему-то сигнала отбоя не давали, и мы все продолжали стоять у края воды. Рассвело, низкие лучи солнца осветили нас, стоящих на пляже, и плотную массу тумана, стоявшего над морем как стена, в расстоянии полукилометра от берега. Совершенно внезапно из этого тумана вылетели на почти бреющем полете два истребителя и, выпустив по толпе длинные пулеметные очереди, исчезли снова в тумане в западном направлении. Убитых было двое: Вася Чуднов, рабочий на кухне, и слесарь Петр Дементьев, одного солдата из нашего конвоя тяжело ранило.
Мы перенесли погибших товарищей к баракам и выстроились в каре около их тел. Было твердо решено, несмотря на прямую опасность, на работу не идти, а потребовать, отправки в лагерь. Несмотря на наше бесправное положение, мы были убеждены, что немцы зашли стишком далеко в нарушении всех правил содержания военнопленных, заставив нас работать под обстрелом противника. Подвезли завтрак, и командующий нашим конвоем фельдфебель приказал нам позавтракать и отправляться на работу. Афанасьев, принявший команду над нами, заявил фельдфебелю, что мы не выйдем из строя, не принимаем завтрака, на работу не пойдем, и что требуем прибытия старшего офицера, которому заявим наши претензии. Фельдфебель не ожидал такого решительного сопротивления. Он быстро ушел и через 10 минут вернулся во главе дополнительного отряда солдат, по крайней мере, в пятьдесят человек. Конвой окружил нас, стоявших «смирно» вокруг тел погибших, и солдаты по приказу фельдфебеля направили на нас своё оружие. Фельдфебель снова приказал принять пищу и отправляться на работу. Мы отказались, продолжая свою демонстрацию протеста. Как мы и предполагали, фельдфебель не решился применить оружие. Около часу мы простояли в том же положении под дулами автоматов. Наконец подъехала легковая машина, и из нее вышли два офицера и человек в гражданском. Мы продолжали стоять «смирно» строем. Афанасьев повторил наши требования и добавил, что мы хотим забрать с собой тела наших товарищей для предания их земле, в согласии с нашими религиозными традициями.
Все трое приехавших подошли к телам убитых и …отдали честь! Потом человек в штатском повернулся к строю пленных и на довольно чистом русском языке сказал: «Командование и администрация НАР выражает вам сочувствие по поводу смерти этих двух ваших товарищей. Сейчас, после завтрака, вся ваша группа будет оправлена обратно в Вольгаст, здесь на острове вы больше работать не будете. Для перевозки тел погибших вам будет предоставлена подвода. Идите завтракать, через полчаса вы двинетесь в обратный путь». Поведение этого начальства произвело хорошее впечатление на всех нас. Кто-то сказал: «Времена переменились! Вспомните осень 1941-го! Но сейчас немцы поступили хорошо, правильно и даже красиво… Вольгаст 1943-го это не Бяла Подляска в 1941!»
Колонна наша двинулась. 15 километров, отделяющих Пеенемюнде от Вольгаста, мы прошли за четыре часа с одной получасовой остановкой. Впереди стройно, в ногу марширующей колонны шла подвода с телами убитых, завернутыми в парусину. Конвой, во главе с тем же пожилым фельдфебелем, вёл себя на удивление спокойно и даже корректно.
Чудова и Дементьева похоронили на городском кладбище рядом с похороненным там раньше Гавриловым, умершим весной от воспаления лёгких. Как и тогда, полагающиеся молитвы прочитал один из пожилых пленных, в молодости бывший дьячком в сельской церкви. На похоронах был весь лагерь, включая Гильденбрандта, Валюру, Фетцера, немцев, заведующих мастерскими, присутствовал и Енике. Над могилами были поставлены такие же дубовые восьмиконечные кресты, как и над могилой Гаврилова, с вырезанными по-русски именами погибших.
Потом Фетцер сказал мне, что наша стойкость и организация произвели большое впечатление в управлении НАР.
5. Последний год плена
После разгрома Пеенемюнде жизнь в лагере как-то изменилась. Внешне все было по-прежнему, утром проверка, работа в мастерских и в чертежке, обед, ужин, изготовление игрушек. Я работал в канцелярии Фетцера, бригады ходили на работу к окрестным бауерам. И вместе с тем, в воздухе чувствовалась какая-то растерянность и неуверенность со стороны военного начальства лагеря и администрации НАР. Фетцера иногда не было видно по неделям, чета Циммерманов исчезла, их комната стояла пустой, немец в баварской шляпе тоже появлялся редко. Енике и Пеллерт стали менее требовательными, да и рабочая нагрузка в чертежке снизилась. Теперь можно было часто видеть, что пленные заняты чтением книг из библиотеки, а не работой. Енике стал избегать «душевных» разговоров со мной. Только однажды сказал, что несмотря на многократные бомбежки Узедома, работа там продолжается. — «Многие мастерские надежно предохранены от бомб, — сказал он, показавши пальцем на землю. — Они продолжают работать хотя и с меньшей интенсивностью». — Енике подошел ко мне и положил мне руки на плечи — «Вот что, Петер, я тоже скоро уеду отсюда. После войны, если я и вы доживем до этого счастливого момента, там, в Штутгарте вы сможете найти меня. Тогда, может быть, я действительно смогу вам помочь. Конец пути уже виден.» — «Спасибо, профессор. Что же вы видите в конце пути?» — спросил я. «Не спрашивайте меня… я ничего не вижу, не слышу и не знаю. Я так безумно устал от всего этого сумасшествия…У Гитлера очень мало осталось времени, и поэтому он может принять очень опасные для всего мира и в особенности для немцев решения. Только на Бога может быть надежда… сами немцы находятся в гипнотическом трансе национал-социализма, и маэстро-медиум не даст им выйти из транса до самого момента катастрофы»
(В начале 1947 года, будучи в Штутгарте, я попытался найти проф. Енике. В университете мне сообщили, что он после войны вернулся на кафедру теоретической механики но, проработав 8 месяцев заболел и в декабре 1946 года умер от лейкемии. Я встретился с младшим сыном профессора Енике, и мы вместе посетили его могилу на кладбище в Штутгарте..)
Да! «Конец пути» приближался, и у Гитлера времени оставалось все меньше и меньше. Авиация союзников уничтожала немецкую промышленность планомерно и последовательно, и терроризировала население, а противовоздушная зашита слабела с каждым месяцем. Тревога в лагере давалась редко, даже когда в Вольгасте поднимался вой сирен, наша «стервоза» обычно молчала. Зима началась рано, холодным ветром, мокрым снегом и пронизывающими ветрами с моря. Енике уехал, тепло попрощавшись со всеми, на его место назначили молодого хромого инженера Кольцберга, из «категории военного брака». Кольцберг был ранен в Африке при разгроме Роммеля, и для строевой службы уже не годился. Был он спокойный, молчаливый и малообщительный человек, педантичный и сухо официальный. Даже с Пеллертом у него были только служебные отношения.
