Петр Лебеденко - Навстречу ветрам
В руках у него были сверток с едой, бутылка молока и кружка воды.
Пан Войтковский, я все принес. Это так трудно было достать. — Он воровато оглянулся в коридор и пояснил: — Если начальство узнает… Вы понимаете, пан Войтковский? Это только для вас.
Бандит взял сверток, молоко, воду и коротко бросил:
Кши, шкура! Пся крев!
Десятки жадных глаз смотрели на Войтковского. Он был обладателем несметных богатств, он был сейчас богаче миллионера. Он был почти богом. В кружке много глотков воды, в свертке (пан Войтковский развернул сверток, и все увидели булку хлеба и кусок колбасы) — целое богатство. Хотелось отвернуться, не видеть этого богатства, но отвернуться было невозможно. В руках у пана Войтковского была сила, притягивающая, как магнит.
В камере наступила тишина. Слышно было, как тяжело дышит русский летчик. Потом к бандиту подошел его соратник Очкарь. Под грязной кожей судорожно ходил кадык: Очкарь, как и все, глотал тягучую слюну.
— Пан Войтковский, — попросил он, — хоть глоток… И шматок хлеба…
Широким плечом Войтковский оттолкнул Очкаря и медленно пошел в дальний угол камеры, где лежал Андрей. Януш вопросительно посмотрел на бандита.
Бери! — Пан Войтковский бросил сверток на пол, протянул Янушу молоко и кружку с водой.
Очкарь ахнул:
Пан Войтковский!
Бандит облизал потрескавшиеся губы, зло взглянул на Очкаря.
Эти люди еще нужны будут нашей Польше, — хрипло проговорил он. — Мы с тобой мразь, Очкарь. Дерьмо. Понял? Подохнем, и все будет так же. А такие люди, как они…
Больше пан Войтковский ничего не сказал. Он снова облизал губы и пошел прочь.
— Пан Войтковский! — Старик в очках схватил руку бандита, пытаясь пожать ее. — Я думал…
Войтковский отдернул руку, сказал:
Пан Войтковский — не какая-нибудь фашистская падаль…
Глава шестая
1
Полк стоял недалеко от Ростова. Все чаще и чаще прибывала новая материальная часть на смену стареньким «СБ». Кроме новых отечественных самолетов, полк получал английские и американские машины. «Боинги», «бостоны» стояли рядом с мощными красавцами «ПЕ-2».
Механик Костя Панарин подошел к Нечмиреву и сказал:
Командир, завтра будут посылать за «пешками».
Кого, не знаешь?
Еще не решили.
Ни Нечмирев, ни Райтман не сомневались, что если Панарин говорит об этом, то так и будет: завтра несколько счастливчиков отправятся за новыми машинами. Каким путем механики узнавали эти новости, никто не знал. Но они никогда не ошибались. Все же Василий спросил:
Может, вранье? Ты откуда знаешь?
Это точно, командир, — твердо ответил Панарин,
В это время связной крикнул:
Лейтенанта Нечмирева к командиру полка!
Вася поправил пояс на комбинезоне, посмотрел на Яшу и сказал:
А вдруг…
Тот понял: Нечмирев надеется, что ему предложат лететь за самолетами. Он взял его за руку и проговорил:
Вася, ты мне друг? Может быть, там забыли, что есть такой летчик Яша Райтман. Просто забыли. Скажешь, так не бывает? Вася, ты должен напомнить. Ну, иди…
Командир полка Барилов и комиссар Ардатов сидели рядом, курили, тихо о чем-то разговаривали. Вася спустился в землянку и доложил:
Лейтенант Нечмирев прибыл по вашему приказанию!
Комиссар подвинулся и негромко, как-то по-домашнему предложил:
Садись, Василий.
Нечмирев стоял, нерешительно поглядывая то на комиссара, то на командира полка.
Садись, садись, — сказал командир полка. — Не стесняйся. Мы пригласили тебя, так сказать, по личному вопросу.
Немного разочарованный (видимо, личный вопрос не был связан с посылкой за самолетами), Вася снял фуражку и сел. Подполковник Ардатов спросил:
Вы, кажется, с Райтманом учились в одной эскадрилье? Даже в одном отряде? Кури. — Он придвинул Васе папиросы. — Давно вы с ним стали друзьями?
С Яшей? — Вася посмотрел на комиссара. — Мне кажется, знаю его с самого детства. Яша… — Нечмирев тепло улыбнулся, вспомнив напутствие своего друга: «Может быть, там забыли, что есть такой летчик Яша Райтман. Напомни…» — А почему вы о нем спрашиваете, товарищ комиссар?
Ардатов не ответил. Вместо этого он сам спросил:
Яша очень был привязан к своему брату? Ты ведь и брата должен хорошо знать.
Нечмирев медленно повернулся к комиссару. Боясь заглянуть ему в глаза, тихо произнес:
Абрам!..
Командир и комиссар молчали. И это молчание подтвердило возникшее вдруг опасение: «Абрам погиб. А как же теперь Яша? Только вчера он сказал: «Салака, а не Абрам! За два месяца родному брату не написал ни одного слова. А я пишу ему через день. Скучаю…»
Комиссар открыл папку, вытащил оттуда сложенную вдвое газету и передал Нечмиреву.
Смотри, Василий.
На первой странице крупными буквами был напечатан заголовок статьи: «Подвиг во славу Родины». И рядом — портрет Абрама. Большие серьезные глаза, упрямый подбородок, чистый высокий лоб. После окончания училища Вася ни разу не встречался с Абрамом, но сейчас, глядя на портрет, он сразу вспомнил и его подтянутую фигуру, и тон, немного иронический, когда он говорил: «Да, Яша думает точно так же, только он говорит не всегда о том, о чем думает…»
Я пойду к Яше, — дрогнувшим голосом сказал Нечмирев. — Это такое горе…
Подожди, Василий! — Комиссар положил руку на его плечо. — Надо как-то не сразу…
Понимаю.
Он вышел из землянки и медленно побрел по аэродрому. Где сейчас Яша? Поджидает? Хлопочет у своего самолета, смеется, наверно. И ничего не знает…
Ну как, командир?
Василий поднял голову, увидел Панарина.
Костя, где Яша?
Механик вгляделся в лицо Нечмирева, с тревогой спросил:
Что случилось, командир?
Нечмирев не успел ответить: Яков стремительно выбежал из-за капонира, схватил его за руку:
Ну, как? Обо мне напомнил? Да чего ты молчишь, Вася?
Идем. Все расскажу. Костя, ты пойди покури.
Они сели на траву. Вася вытащил папиросу, закурил. Яша проследил за колечком дыма, поднимавшимся над головой, и спросил:
Ну?
Война! — сказал Нечмирев.
Яков взглянул на друга:
Что — война?
А то, что людей убивают, вот что! — зло ответил Нечмирев. — Каждый день тысячи человек, наверно, гибнут. Да ты не дергай меня, миллион чертей! Нельзя тебе об этом сразу говорить, понимаешь? Лучше бы мне это горе, чем тебе, Яша. У меня душа вроде крепче…
Говори! Говори, что случилось! Абрам?..
Вася наклонил голову:
Абрам… Вот газета… Читай…
Яша долго смотрел на портрет, словно разговаривал с братом. Черная траурная рамка росла, росла, превращалась в черный гроб, обитый крепом. Абрам… Яша начал читать статью. Губы у него дергались, но глаза были сухие.
Ты бы всплакнул, Яша, — попросил Василий. — Говорят, от этого и мужчинам легче.
Тот молчал. Слышал ли он что-нибудь? За спиной неожиданно раздалась пулеметная очередь — техник опробовал оружие, но Яков даже не оглянулся. Дочитав статью, он теперь снова смотрел на портрет брата в черной траурной рамке. Нет Абрама — и будто вынули из тела душу. Стало пусто и холодно.
Мы им, гадам, за Абрама!.. — Нечмирев сжал кулак.
Яков молчал…
2
Двадцать три часа пять минут. Осталось всего четверть часа, а этот тип все бродит у старого мола, будто здесь приморский бульвар. Пройдет вперед, вернется, и все поглядывает на «Пристань Глухарь». Что ему нужно? Он не может в темноте видеть Игната, притаившегося у борта баржи, но Игнату хорошо виден его силуэт: чуть согнутая фигура с палкой в руке, шляпа с широкими полями, на плечах венцерада, хотя дождь давно перестал.
Тусклые звезды смотрят вниз, на баржу, на Игната и на этого типа в шляпе. Луны нет; море плещется у пристани, темное, неприветливое. В порту — ни одного огонька; город тоже утонул во мраке. Из кормового отсека, как из преисподней, доносятся чуть слышные звуки гитары и приглушенный голос: «Ах, когда солнышко пригреет, я усну глубоким сном…» Поет молдаванин Кирилл, у которого гитлеровцы изнасиловали тринадцатилетнюю сестренку. Кирилл — славный парень, но с ним не поговоришь. Он молчит день и ночь, смотрит на всех зверем, и только с гитарой говорит ласково, задушевно… Двадцать три часа тринадцать минут. Игнату кажется, что он уже слышит нарастающий гул моторов. Летят? Что ж, он все равно даст сигнал, хотя тип с накинутой на плечи венцерадой и увидит свет фонарика. Нет, это толькопомерещилось… Самолетов еще нет. Осталось семь минут… Если бы вышел Кирилл! Он помог бы избавиться от человека в венцераде. «Ах, расскажи, расскажи, бродяга…»— поет Кирилл. Лойла, его сестренка, живет теперь с ним на барже. У нее большие черные глаза, в которых после той страшной ночи боль и испуг. Когда Кирилл уходит на работу в порт, Лойла забивается под нары в кучу тряпья и лежит там целый день, затаившись, как мышонок. С каждым часом она все больше и больше худеет, бледнеет, и кажется: жизнь остается только в ее больших печальных глазах. Маленькая Лойла… Суровый, угрюмый Кирилл берет иногда ее на руки, прижимает к своей широкой труди и говорит: «Лойла, песенка моя, что же ты таешь, как свечка? Вот кончится война, увезу тебя в горы. Там поправишься…»
