Василий Ильенков - Большая дорога
— И бить беспощадно: всех до единого — всех! — кричал он, остановившись возле Дегтярева и косясь на него. — Без всякой жалости!
Владимир стоял в окопе, положив винтовку на бугорок, заменявший бруствер, так как переделать немецкие окопы для обороны не успели. Три гранаты висели на поясе. Он волновался, видя надвигающиеся цепи противника, но это было не чувство страха, а то волнение, какое Владимир всегда испытывал на охоте: каждую секунду из-за куста может выскочить заяц, и страшно, что промахнешься, и хочешь, чтобы зверь вышел непременно на тебя, а не на соседа.
Немцы шагали смело, уверенные, что после жестокой бомбежки в окопах почти никого из ополченцев не осталось. Убеждала в этом их и тишина: ополченцы не стреляли. Когда немцы приблизились метров на триста, ударила наша артиллерия, открыв заградительный огонь. Немцы залегли, но вскоре поднялись и уже быстрей зашагали, стреляя на ходу по окопам. Вот уже осталось сто метров. Дегтярев отчетливо видел сытые, лоснившиеся лица, куртки неприятного серовато-зеленого цвета гусениц совки-гаммы. Оттуда доносился сухой шорох: это ломались пересохшие стебли пшеницы…
Дегтярев припал к винтовке. Он выбрал рослого плечистого гитлеровца, который шагал, как на параде, высоко вскидывая ноги, выпятив грудь. Но когда он уже навел мушку в ноги этого солдата, справа раздалась пулеметная очередь, и солдат сунулся лицом в землю. Дегтярев непроизвольно выстрелил, сознавая, что стреляет впустую. Он наметил второго, но и тот упал на землю. Немцы залегли, лишь несколько солдат еще по инерции продолжали шагать, и Дегтярев выстрелил в самого переднего — маленького, юркого, быстрого. Фашист выронил автомат и повалился набок.
Владимир стрелял, не слыша выстрелов своей винтовки, потому что кругом стоял неимоверный грохот. Уже много убитых и раненых гитлеровцев лежало перед окопом, а другие все лезли и лезли. Некоторые приблизились совсем вплотную и бросали гранаты. Дегтярев вспомнил, что теперь и ему пора бросать гранаты. Он швырнул одну, в то же мгновение его откинуло назад, и он ударился головой о стенку окопа и выронил винтовку. Прямо перед собой он увидел немца с занесенным над головой автоматом. Тяжелые желтые башмаки были на уровне глаз Дегтярева, и он смотрел на немца снизу вверх, как смотрят на памятник. Почувствовав, что он не успеет поднять винтовку и ударить немца штыком, Владимир ухватился руками за желтые башмаки и с силой рванул их к себе. Немец потерял равновесие и повалился в окоп, под ноги Владимиру, и Владимир со страшной силой ударил его каблуком в лицо.
Подняв винтовку, Дегтярев оглянулся и увидел, что в окопе уже никого нет.
«Разве был приказ об отходе.?» — подумал он и побежал за товарищами, испытывая чувство стыда. Увидев, что академик и еще несколько ополченцев лежат на земле и отстреливаются, Дегтярев лег рядом с ними.
— Уходите! Мы прикрываем отход роты! — крикнул академик.
Но Дегтярев остался лежать из чувства протеста против отступления, и хотя немцы были уже совсем близко, ему стало легче. Он стрелял, испытывая моральное удовлетворение оттого, что бьется с врагом лицом к лицу.
Академик лежал впереди Дегтярева, чуть правей. Он стрелял в приближавшихся немцев, зная, что надо затормозить движение противника и дать возможность товарищам отойти к своим окопам. Второй день из головы у него не выходил Кешка. Викентий Иванович никогда не любил его и считал Кешку уродом в семье. Еще в детстве Кешка проявлял какую-то странную склонность причинять всем боль и неприятности. Чужие страдания, казалось, доставляли удовольствие Кешке: он мучил собак, кошек, разорял гнезда, отрывал пойманным кузнечикам ноги. Он визжал диким голосом, плевал на пол, мазал чернилами стены. Однажды отец подарил всем детям картинку «Квартет». На картоне были нарисованы мартышка, осел, козел да косолапый мишка с музыкальными инструментами. Дети вырезали эти фигурки и решили поделить их между собой. Все очень быстро назвали своих любимых зверей, а Кешка все думал и вдруг увидел, что на его долю остался осел. Все захлопали в ладоши, довольные, что именно Кешке достался осел. Кешка обозлился и затаил ненависть к братьям. А ночью встал и ножницами отрезал уши мартышке, козлу и медведю. Удовлетворенный своей местью, он крепко уснул. Утром братья обнаружили, что их фигурки пострадали. Нетронутым остался один осел. Глупой своей местью Кешка выдал себя с головой. И вот теперь этот ничтожный человек где-то совсем близко творит расправу над колхозниками. Викентий Иванович знал, что тень этого гнусного человека не может пасть на него, и все же ему хотелось доказать, что он, академик Куличков, не только не имеет ничего общего со своим братом, но и готов пожертвовать собой для утверждения новой жизни, которую Кешка разрушал своими погаными руками.
И когда немцы приблизились на двадцать шагов, Викентий Иванович вскочил и швырнул гранату. Взрывом опрокинуло троих немцев, а остальные побежали. Викентий Иванович погнался за ними и вдруг упал лицом вперед, словно споткнулся на бегу.
«Неужели убит?» — подумал Дегтярев, подползая к нему. Академик лежал неподвижно, раскинув руки, будто хотел обнять землю.
— Викентий Иванович!
Академии не отозвался.
Сгущались сумерки. Дегтярев попытался приподнять академика, но тут же понял, что один не донесет. Подполз Иван Иванович Козлов. Они подняли Викентия Ивановича и понесли. Немцы стреляли в темноту, не целясь, пули повизгивали то справа, то слева, и вскоре стрельба прекратилась совсем.
Академика принесли в окоп и положили в блиндаже. Он дышал неровно и хрипло. Зажгли коптилку, и тогда все увидели красное пятно на гимнастерке пониже ключицы.
Прибежала Наташа и остановилась у порога обессилев.
— Он жив. Скорей нужно на перевязку, — сказал Владимир.
В блиндаж в сопровождении Комарикова вошел генерал.
— Ну, что с ним? — спросил он.
— Тяжело ранен в грудь. Нужно скорей на операцию.
— Быстро носилки! — приказал генерал. — Там мои лошади, отвезите.
Академик открыл глаза и тихо проговорил:
— Убейте его… Убейте…
— Бредит, — прошептала Наташа, нащупывая у отца пульс.
Викентий Иванович покачал головой, как бы не соглашаясь с ней, и опять повторил:
— Убейте Кешку…
Он устремил свой взгляд на генерала и отчетливо проговорил:
— Осел… Уши отрезал…
Генерал вышел молча. Он чувствовал себя виноватым в том, что не откомандировал академика в Москву, когда об этом поступило распоряжение.
Академика унесли на носилках, и в блиндаже несколько минут стояла гнетущая тишина. Комариков накинулся на Дегтярева:
— Почему вы не выполнили приказания об отходе? Героем хотели себя показать? Подумаешь — храбрость!
— Я не слышал приказа об отходе, — сказал Владимир. — И почему надо было отходить?
— А потому, что немцы прорвались в глубину нашей обороны на участке соседнего батальона и пытались окружить наш батальон. И если бы мы не отошли, они сумели бы отрезать нашу роту и перебить нас. Но вы, Дегтярев, не видели этой опасности и не могли видеть. Значит, вы не имеете права действовать только на основании собственных рассуждений. А обязаны прежде всего выполнять приказ командира. А вы не выполнили. И вас могли захватить в плен. Вам казалось, что вы поступаете храбро, а на деле вы заслуживаете наказания.
— По-позвольте! — воскликнул Иван Иванович, волнуясь и краснея. — Дегтярев поступил с-с-совер-шенно правильно… благородно!
— А я прошу не вступать в пререкания с командиром! — раздраженно сказал Комариков и вышел.
Вернулся с перевязки Протасов с забинтованной выше локтя рукой и, угрюмо оглядев Дегтярева, сел на нары. Никто не спросил его, как он был ранен, почему возвратился, а не остался в госпитале. Он понял, что им никто не интересуется и никто не огорчился бы, если бы его убили.
Вчера, когда рота пошла в ночную атаку, Протасов страшно боялся, что его убьют. Он шагал в темноте исполненный страха, и ему казалось, что он идет один. И вдруг ему пришла в голову мысль, от которой ему сразу стало легко…
Утром он пришел к Наташе на перевязку. Осмотрев рану, она сказала:
— У вас рана с ожогом. Так бывает только тогда, когда стреляют в упор.
Протасов побледнел и торопливо заговорил:
— Да, да, он выстрелил в меня очень близко… в упор… И я не успел даже ударить его штыком…
— Вас направить в госпиталь? — спросила Наташа.
— Да, пожалуйста… Ведь рана серьезная, правда?
— Да, рана эта может причинить вам большие неприятности, — проговорила Наташа, пристально взглянув в глаза Протасову. И он опустил голову.
Выйдя из палатки медпункта, Протасов постоял в нерешительности и, разорвав направление в госпиталь, пошел в окоп.
На другой день Викентий Иванович умер. Его похоронили в Спас-Подмошье, в саду колхоза, под яблоней. На дощечке, укрепленной на столбике, написали:
