Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)
Миша был не совсем безруким, просто не действовала у него левая рука из-за перебитого нерва. Старичок-одуванчик из районной больницы ничего сделать не мог, лишь плечами пожимал: ждите или ищите талантливого нейрохирурга.
— Возьму Мишу, — повторил Кемал-ага.
Я не осмелилась сказать о Светланке, лишь проговорила:
— Надо людей оповестить. Может, ещё кто своё желание выскажет.
— Правильно! — одобрил Пошчи.
— Оповещай, — разрешил и Кемал-ага. — Что мы в самом деле, у бога подкидыши, что ли? Три десятка ребят не воспитаем? Воспитаем! Вот вернутся с учительских курсов наши девушки — заработает школа в полную силу… Погоди, Алма, сам оповещу людей. В первую очередь надо тем сказать, у кого дети не только кров, но и ласку родительскую обретут. Дело тонкое, душевное — не отару на базар гоним.
Детей разобрали моментально. Даже недовольство возникло, что кому-то желающему не достался новый член семьи. Дети — все — опять были собранными, напряжёнными, как в первый день приезда. Вслух никто из них не возражал, но видно было, что им не по себе, что лучше бы всё осталось как есть…
Я мысленно успокаивала их — целую речь в уме произнесла. А Светланка глаз с меня не спускала — страдающих, жаждущих глаз маленького зверёныша. И наконец не выдержала:
— Тётя Аня, можно я около Еламанчика останусь?
— Теперь ты всё время с ним будешь! — сказала я и крепко расцеловала её.
Она долго не могла расцепить ручонки на моей шее. Я слышала, как гулко и часто бьётся её сердце, и у меня невольно пощипывало глаза.
Сад опустел. Как покинутое кочевье был участок, где целых три месяца жили наши гости. Грустно смотрел на пего старый садовник Газак-ага.
— Правду говорят, девушка Алмагуль: «Дом с детьми — базар, без детей — могила». Опять буду бродить в одиночестве, с деревьями разговаривать буду. Очень у тебя воспитанные дети были. Я к ним привык. прямо как к своим абрикосам. Заходи при случае, навещай старика. Детям своим скажи: пусть не забывают, самым лучшим виноградом угощать буду…
Всё прошло очень хорошо. Лишь Пальта-эдже принесла свою неизменную «ложку дёгтя». Она притащилась ко мне в сельсовет с обидой: почему, дескать, её не предупредили, что детей раздают по рукам. Она, мол, по закону требует свою долю.
Я стала объяснять, что сделать уже ничего невозможно. Не пойду же я отбирать у кого-то мальчика или девочку, чтобы передать Патьме-эдже! Да и зачем ей маленький ребёнок?
— А ты себе зачем девчонку взяла? — спросила она. — Вот её и отдай мне, ходить никуда не придётся…
Постепенно выяснилась причина её настойчивости. Оказывается, у всех будут даровые батраки, а у неё, значит, нет?
Я разозлилась так, как никогда в жизни не злилась: кажется, брызни на меня — зашипит. Чуть в шею не вытолкала каргу старую! Но её не так-то просто взять было. Она заорала, поминая мою родию до седьмого колена и грозя припомнить все грехи мои, особенно то, что я отказалась Баллы посодействовать, а он, бедняжка, на фронте сейчас мается.
— Почему Пошчи-увечный не сам в контору ходит, а хромого мальчика посылает? — наскакивала она на меня. — Почему, когда в лавку американские ботинки пришли, вы их между собой поделили? Мы что, из друтого государства люди? Ишь как покраснела! У кого совесть чиста, тот не краснеет!..
Еле-еле выпроводила скандалистку.
— Не могли пораньше прийти! — набросилась я на Пошчи-почтальона. — Патьма-эдже чуть живьём меня не сожрала.
— Эта сожрёт, — сочувственно подтвердил он. — Это такая животная, шалтай-болтай, что на зубы ей лучше не попадаться, она самого верблюда залягать может. Ну да не грусти, я тебе утешение принёс.
Это было письмо от Тархана. У меня руки тряслись, пока я конверт вскрывала. Строчки письма были чёткие, ровные, буквочка к буквочке — так в окопе не напишешь. И запах от бумаги исходил незнакомый и неприятный, чужой запах, тревожный.
— Ты не сопи, как простуженная овца, ты вслух читай, — приказал Пошчи-почтальон.
Я после родов была как своя в его доме, Кейик-эдже буквально заменила мне мать, и потому он имел право знать, что пишет Тархан. А Тархан писал, что находится на излечении в госпитале. Ранило его под Сталинградом, в ногу. Рана не опасная, но затяжная, сустав задет. Далее следовали приветы. Имя Айджемал опять помянуто не было. И снова сочувствие к бесцельно скомканной жизни шевельнулось во мне. Как будто добра ей хотели, а в действительности столкнула её с дороги на обочину прихоть человеческая, измяла, протащила по земле, как старый санач[11] — ни себе радости, ни другим забавы.
— К старикам сама пойдёшь? — спросил Пошчи. — Или мне поручишь передать? Они, как ни говори, родители, тоже все глаза проглядели. И Кепбан вон молчит. Отнесу, что ли?
— Сама пойду, — решила я, — а то опять разговоры начнутся.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Новый год был годом больших перемен. Главные из них — успехи наших войск, освободивших Харьков, Ростов, Северный Кавказ, разгромивших окружённую у Сталинграда немецкую группировку.
Как от выглянувшего из-за туч солнца светлеет тёмная земля, так озарились надеждой лица людей. Мы устроили настоящий той для наших маленьких ленинградцев, когда узнали о прорыве ленинградской блокады, и все ходили под впечатлением праздничного настроения. Даже старики бороды поглаживали, будто курбан-байрам[12]. А Тойли целую демонстрацию школьников затеял — у него пополнился штат учителей, было кому с плакатами и транспарантами возиться. Кстати, одна из новых учительниц — дочка Газака-ага, Шекер — оказалась неплохим художником, очень ловко и быстро изображала ободранного и босоногого Гитлера с усиками.
Были и другие события, не столь радостные. Вспоминать о них тяжело даже спустя много лет, хотя вспомнить придётся, ибо они — как слово в песне, которое, как известно, не выкинешь. Но — рассказывать лучше по порядку.
Меня избрали делегатом на слёт молодых женщин и девушек Туркменистана. Слёт проходил в Ашхабаде. Светланка очень не хотела оставаться дома одна, куксилась, ходила за мной как ниткой привязанная и всё канючила: «Возьми с собой!.. Ну что тебе стоит, мама! Возьми! Или хоть Еламанчика оставь!..» Но его-то я и не могла оставить, так как ещё не отняла от груди.
Кто останется равнодушным, возвращаясь в места, где прошли его детство и юность? Разве без сердечного трепета ступишь с самолётного трапа на землю, что была колыбелью твоей, и любовью твоей, и приютила тех, кто дал тебе жизнь?
Воспользовавшись первой же свободной минутой, я наняла фаэтон и поехала к тёте Доре. Дома у них сидел один Илюшка. Обложенный тетрадями и книгами, он мужественно страдал, осиливая школьную премудрость. Я поздоровалась и спросила, где тётя Дора.
— Мама на работе, на швейной фабрике, — ответил он, глядя на меня без особого интереса, но доброжелательно, как на человека, который хоть временно избавил его от мук. Он фактически был племянником тёти Доры. Но когда его родители разошлись и разъехались в разные стороны, бросив сына на произвол судьбы, он жил у тётки и называл её мамой
— Какую это ты книжку под столом прячешь? — спросила я.
— «Следопыта» у Карика на три дня выпросил, а мама за уроки гоняет, — доверительно признался он, присматриваясь.
— Не узнаёшь меня, что ли, Илья?
— По-моему, узнаю. Аня, да?
Теперь он окончательно уверился, что уроки можно отложить, испустил воинственный клич ирокезов и заплясал вокруг меня. Еламанчик проснулся и смешно косил вниз глазёнками, пытаясь рассмотреть, что это там так шумит.
Мы с Илюшкой вдоволь наговорились, истопили печь, напились чаю с невероятно вкусными сухариками — фирменным секретом тёти Доры. Потом пришла она сама — и было всё: объятия с поцелуями, угощения и воспоминания, воспоминания без конца. Расстроились мы, понятно, обе, дружно хлюпали носами, так же дружно хохотали, если вспоминалось весёлое, она отчаянно жестикулировала и щедро посыпала меня пеплом самокрутки, а сообразительный Илюшка удрал из дому и дочитывал где-то своего «Следопыта».
На слёте я не выступала, но слушала, что говорят другие. В принципе речь шла о том, чтобы активнее использовать женскую молодёжь на ответственных постах и должностях. Называли много имён девушек-трактористок, комбайнёрок, шофёров. Нашу область поругали немножко за невыполнение плана подготовки женщин-трактористок.
Ашхабад проводил нас на удивление солнечной и тёплой погодой. Тётя Дора сказала: «При малейшей возможности перебирайся сюда. С твоими данными мы тебе быстро работу подберём».
В Ташаузе было зябко, сыпал мелкий мокрый снег. Хорошо ещё что наши сельские за семенами хлопчатника приехали. С ними я и добралась до села, едва не простудив Еламанчика.
Говорят, предчувствие свойственно женщине. Но я, честное слово, ничего не предчувствовала, когда по пути в сельсовет заглянула. Просто так заглянула, по привычке, не смогла мимо пройти. Меня встретили хмурые лица Кемала-ага, Пошчи-почтальона и Тойли. На моё приветствие едва ответили. Я увидела продолговатую бумажку на столе и сразу поняла: похоронка! На кого?
![Урсула Ле Гуин - Индеец с тротуара [Сборник]](/uploads/posts/books/276971/276971.jpg)
![Пол Андерсон - Кокон [ Межавт. сборник]](/uploads/posts/books/72467/72467.jpg)
