Николай Равич - Молодость века
Однажды, стоя на скале, я видел черных диких кошек — самца и самку. Это гладкие, блестящие, большие кошки, до смешного в похожие на городских котов — любителей погулять по крышам. Она каталась, мяукая и соблазняя его грациозными позами. Он стоял, подняв хвост трубой, смотрел на нее своими янтарными глазами и временами рычал от восхищения и страсти.
В другой раз на моих глазах стрелой по краю скалы над самой пропастью промчался джейран. Я подумал, что он это делает из удальства, от упоения избытка своих сил, но ошибся. Кондор черного цвета, с белым воротником и красной шеей, упал на него отвесно, как камень. Некоторое время джейран еще бежал по инерции с вцепившимся в него крылатым всадником; потом кондор начал взмахивать крыльями и, отделившись от земли, вместе с жертвой медленно поплыл в воздухе.
Пейзажи менялись беспрерывно. Они грандиозны, как в сказках, и романтичны, как в балладах. Скалы — громадные белые куски мела или гранита — покрыты мохом и снегом. Их вершины теряются в тумане, а подножия украшены зеленью кедров и сосен. Под ними пропасти переходят в долины, где растут фисташки, зреют виноград, гранаты и вечно зеленеют пальмы. Водопады, как пущенная из сифона струя воды, шипят, орошая пеной и брызгами мир, лежащий внизу.
Над пропастями переброшены простые бревна, настолько толстые, что умный конь, осторожно ступая и отыскивая равновесие, медленно переходит на другую сторону.
Глядя на то, как у коня нервно дрожат его тонкие уши, как блестит его скошенный карий глаз, я невольно задавал себе вопрос: где эти «автомобильные дороги», которые из кабинета своего департамента увидел когда-то статский советник Калмыков?
У одного из таких переходов мы встретили группу кафиров, и это был единственный случай, когда мы наткнулись на них.
Кафиристан, формально находящийся на территории Афганистана, — страна, ограниченная на севере и юге Гиндукушским хребтом, на западе и востоке — Читралом и долиной реки Кунар. Это горный район, снеговые хребты которого достигают иногда 5 тысяч метров высоты, фактически отрезанный от остального мира. На фоне дикой и величественной природы живет несколько племен кафиров, сохранивших древнюю культуру, со следами цивилизации, оставленной греками во время похода Александра Македонского в Индию. Одни лишь кафиры (что значит неверные) знают тропы, проходящие вдоль пропастей и бешеных потоков; только по этим тропам и можно проникнуть собственно в Афганистан или Индию.
В то время последним и, пожалуй, единственным европейцем, проникшим в Кафиристан и в его главный город Дир, был английский капитан Робертсон.
Впереди группы кафиров ехала женщина на большой и злой кобылице. Волосы наездницы были зачесаны гладко назад и свисали пучком в виде хвоста. На голове ее была надета шапка с двумя рогами и медными привесками в форме наперстков. Она была в шерстяной тунике, перевязанной красным шнурком с кистями, открытой спереди до живота, и золотых туфлях на босу ногу. Загнутые носы туфель упирались в стремена. Меня поразила непомерно малая величина ступни. Поперек седла женщина держала карабин. За ней ехали несколько горцев в темно-синих шальварах и рубашках, с накинутыми на плечи туниками.
Когда мы подъехали к рабату, нас поразила наступившая к вечеру резкая перемена температуры: страшная жара сменилась таким же холодом.
Рабат — крепость и одновременно убежище для проезжих и караванов. Расположены рабаты на равных расстояниях в неприступных горных гнездах. Снаружи видна квадратная стена, ров перед ней и ручей, уходящий под стену. Офицер — начальник конвоя подает знак, и горнист трубит сигнал. Узкие ворота открываются, перед ними выстраивается почетный караул — Два десятка солдат с офицером — для встречи «джернель-саиба».
Внутри рабат состоит из нескольких дворов, отделенных друг от друга каменными стенами: для караула, для лошадей и верблюдов и, наконец, для приезжих. В последнем дворе — десятка два ниш, темных и холодных, с каменным полом и отверстием в потолке, в которое можно видеть звездное небо.
Мне ставят во дворе палатку. В ней — раскладной стол. На нем свеча под стеклянным колпаком. На земле несколько тюфяков и на них довольно засаленные шелковые одеяла. Рядом шумит протекающий через двор ручей. Возле него сидит на коврике, скрестив ноги, риссальдар — офицер нашего конвоя. Он уже в чалме, белой рубашке, белых шальварах и босой. Пестрое одеяло накинуто на плечи. Кругом почтительно расположились солдаты. Один подает ему кальян, другой — пиалу с чаем. Хотя офицер в служебное время может отколотить провинившегося солдата палкой, это нисколько не нарушает существующих между ними патриархально-демократических отношений. Сейчас они сидят и мирно беседуют. Где-то звенят цепями яхтанов лошади. Огромные звезды и странная большая круглая луна висят на черном небе так низко, как будто их кто-то спустил на проволоке. Становится все холоднее. Мы закутываемся в покрывала из белой верблюжьей шерсти. До рассвета осталось всего несколько часов. Завтра мы въезжаем в Герат.
ГЕРАТ
Герат представился нам как город из сказок Шехерезады. Начиная с сияющих неповторимых красками мозаичных башен Тамерлана и кончая древней крепостью, перед железными дверями) которой стояли караулы из воинов в калмах, все казалось нереальным. Город был зажат между крепостными стенами. Внутри крепости шумел крытый базар в несколько километров длиной, с десятками караван-сараев. Люди, лошади, ослы, верблюды — все было перемешано. Из разноголосого шума вырывались крики: «Хабардар! Хабардар!»
Впереди, разгоняя толпу, скакали всадники. За ними на арабском или карабаирском коне, украшенном серебряной сбруей, гарцевал хан или ехала закутанная с головы до ног в шелка и закрытая чадрой знатная дама. Иногда можно было увидеть красный паланкин — тахтараван — с яркими занавесками. Он мерно раскачивался между двумя лошадьми, окруженными охраной. Из глубины паланкина, под осторожно приподнятой паранджой, которую держала маленькая смуглая рука, сверкающая драгоценными перстнями, глядели черные, огромные глаза.
Вокруг древнего, окрашенного в коричневый цвет дворца наместника лепились дворы и дома придворных и высоких чиновников.
Генеральное консульство помещалось в небольшом доме, в глубине крепости. Нельзя было и шагу сделать, чтобы за тобой не увязалась целая толпа нищих и любопытных, — других европейцев в то время, кроме нас, в городе не было. Но главная беда заключалась в том, что это маленькое помещение, где несколько сотрудников задыхались от жары, не соответствовало задаче расширения и укрепления отношений с дружественным Афганистаном, которую мы наметили.
Мой предшественник товарищ Саулов представил меня наместнику Мухаммед Сервар-хану. Он был родственником эмира со стороны матери, имел сто пять лет, и я редко встречал таких жизнерадостных, веселых и подвижных стариков. Мухаммед Сервар-хан обладал большим природным умом, хотя, как все старые люди, идеализировал прошлое.
Все намечавшиеся реформы казались ему неясными и сомнительными. Он не оказывал им сопротивления, но и не спешил их осуществлять. С Мухаммед Сервар-ханом легко и приятно было иметь дело, но сам он, будучи забавным эпикурейцем, большинство вопросов передавал на разрешение мунши — секретаря, ведавшего внешними сношениями.
Мунши, пожилой человек, с крашеной бородой и желтым пергаментным лицом, в черном строгом халате, великий знаток арабского и персидского языков, больше всего заботился о том, чтобы в переговорах с чужеземцами соблюдались все классические правила, принятые с давних времен при газнийском дворе. Одно из главнейших правил заключалось в том, чтобы в бесконечном потоке витиеватых любезностей утопить любой вопрос, если его возбуждала другая сторона.
К наместнику и его секретарю я еще вернусь, но в эти первые дни моей задачей являлось получение достаточно обширного помещения для генерального консульства.
После того как мы выпили с мунши не менее десяти чашек зеленого чая и окончательно убедились, что наши родственники находятся в добром здравии, я попытался заговорить о деле. Но каждый раз, когда уже казалось, что мы добрались до сути, мунши с необыкновенной легкостью переходил к описанию красот окружающей природы или начинал восхвалять непревзойденное совершенство персидской поэзии.
Так мы высидели часа три. Лицо секретаря по внешним сношениям порозовело, а на лбу появились капли пота, но сила его красноречия была неисчерпаемой. Откланявшись, я уехал.
На другое утро я застал наместника Мухаммед Сервар-хана в саду, сидящим в тени большого тутового дерева и пробующим дыни, лежавшие на огромном серебряном подносе. Михмандар с величайшей почтительностью вырезал из каждой кусочек и передавал на блюдечке его высочеству.
