Сергей Каширин - Предчувствие любви
Как бы там ни было, бомбардировщик находился уже на земле, и Пономарев мог сказать, что о кое-каких мелких неприятностях в трехтысячном году никто и не узнает. А вот Зубарев был еще в небе.
Над стартовым командным пунктом взметнулась красная ракета. Это был сигнал аварийной группе, которую возглавлял капитан Коса: «Срочно убрать застрявший самолет!» Ведь не исключалось, что не сумеет правильно рассчитать, промажет и Зубарев. Тогда, чего доброго, один корабль с разбега врежется в другой; и они взорвутся, погибнут уже после приземления.
По рулежной дорожке с ревом и грохотом к Валькиной машине понесся мощный тягач. Пыхнув дымом, напрямик по летному полю двинулся и гусеничный трактор. Обычно, когда проходили полеты, всякое движение транспорта там запрещалось. Сейчас было не до запретов. Нужно срочно принять все меры для обеспечения безопасной посадки Зубарева. Подстегиваемый общим возбуждением, спешил тракторист. Быстрее, быстрее!
А беда опять подкралась совершенно с другой стороны.
Первым охнул оторопевший синоптик. Только что он звонил на метеостанцию. По полученным оттуда сведениям резкого ухудшения погоды в течение ближайшего времени не ожидалось. И вдруг вопреки этим данным из низких лохматых туч посыпалось что-то невероятное: мглистая пыль вперемешку с белой крупой и сырыми завитками пуха.
Майор Филатов глухо чертыхнулся и сжал зубы. На его полном лице мгновенно выступила испарина.
Генерал Тревога грозно обернулся к дежурному метеорологу:
— Почему не предупредили? Тот виновато развел руками:
— Не ожидали…
— Не ожидали! Вечно у вас сюрпризы. Надолго эта мура?
— Север… Снежный заряд, — убитым голосом оправдывался синоптик. — Снежный заряд проходит быстро…
— Точнее!
— Приблизительно двадцать — тридцать минут.
— Ничего себе — быстро! Да у него топлива не хватит! — сердито воскликнул генерал и, оборачиваясь к руководителю полетов, сделал короткий отстраняющий жест: — Экипажу — катапультироваться!
Он как бы пресекал всякие колебания и был прав. Жизнь человека дороже любой машины. Пока оставалась хоть небольшая надежда на спасение новых самолетов, ее использовали. Теперь погода испортилась окончательно, и вернее будет заботиться о людях, жертвуя бомбардировщиком. Жалко, чертовски жалко терять красавец корабль, да ведь иного выхода нет.
— Как меня слышите? Как меня слышите? — неторопливо, с холодным спокойствием, будто в самой обычной обстановке, руководитель полетов вызывал на связь Колю Зубарева. А когда услышал его голос, четко, внятно передал: — Снижение прекратить! Набирайте высоту. Приказываю катапультироваться. Высоту для прыжка набирайте по кругу над аэродромом. Как поняли? Прием…
Минуту-другую длилась тишина, затем в динамике раздалось какое-то невразумительное бормотание: то ли хриплое, захлебывающееся «ладно», то ли «сяду». Было похоже, что Николай раздумывал и отвечал неуверенно, вроде бы даже нехотя, сквозь стиснутые зубы. А может быть, он просто находился в сильном напряжении и поэтому лишь промычал: «Мм… Мм…» Когда пилотируешь самолет по показаниям приборов, внимание занято настолько, что не хватает времени на радиообмен. Тут малоопытный летчик уподобляется человеку, который пишет и наряду с тем вынужден отвечать на вопросы. Нужно выждать, дать ему возможность сосредоточиться.
— Повторите, как поняли, — снова запросил руководитель полетов. — Повторите, как меня поняли. Перехожу на прием.
Опять тишина. Я догадывался, в чем дело. На себе прочувствовал, как тяжело в облаках. Хочется хотя бы маленькой остановки, хотя бы коротенького отдыха, чтобы расслабиться, перевести дыхание. А самолет летит, им нужно управлять.
И вдруг рация выдала нечто несуразное:
— Сказал — все!
— Что такое? — насторожился генерал. — О чем он?
Филатов нахмурился и пожал плечами. Откуда ему известно, что там надумал летчик. Может, просто не ту кнопку нажал, вместо внутреннего телефона включил передатчик.
— Он говорит, что сядет, — подал голос помощник руководителя полетов старший лейтенант Карпущенко. Кто-кто, а он знал, очень хорошо знал характер Зубарева, и тихо, скорее себе, нежели генералу, буркнул: — Ну, теперь наломает дров…
— Зубарев! — открытым текстом немедленно радировал командир эскадрильи. — Внизу снег, метель. Понял?
Николай не отвечал. Он не мог не слышать адресованного ему предупреждения, а просто решил, видимо, идти напролом. Так или иначе его самолет продолжал снижаться: со стороны дальней приводной все явственнее доносилось сердитое гудение, напоминающее бурливый рокот горной реки. В этом нарастающем гуле ощущались и сила, и стремительность.
В испуганном ожидании притих весь аэродром. На лице старшего лейтенанта Карпущенко застыло недоумение. Мы переглянулись с синоптиком. Вообще не понимали, как там Зубарев держится и как сумеет пройти по тесному коридору между двумя сопками, где метель натянула многорядную сеть.
Поскольку Зубарев допуска к слепым полетам не имел, входить в облака ему запрещалось. А он, словно забыв об этом, бесстрашно ринулся в самое пекло.
Пробьется ли Николай? Может и пробьется, да что толку. Система слепой посадки со всеми своими хитроумными радиотехническими устройствами показывает ему курс подхода к аэродрому, да пилотировать-то она ему не помогает. Пилотировать машину, держать рули, как говорят авиаторы, шуровать штурвалом летчик должен сам. И если даже самолет выйдет из облачности, пилоту нужно, обязательно нужно увидеть полосу приземления. Лишь после этого, уточнив расчет, он решает, убирать газ или, наоборот, прибавлять, садиться или уходить на второй круг. А тут видимость почти нулевая. Запросто с разгона воткнешься в землю…
В испытательных полетах методом фотоконтроля доказано, что начинающий летчик, пилотируя самолет в облаках, переносит взгляд с прибора на прибор в среднем до ста пятидесяти раз в минуту. При таком напряжении устаешь до тошноты. Как же этот тихоня решился снижаться?
Объяснить его поступок можно было лишь одним: он хотел несмотря ни на что спасти машину. И тут уж ты ему в лоб стреляй — он от своего не отступит.
В этом я его понимал и был с ним согласен. Но что будет дальше? Не опрокинулся бы он там вверх тормашками. Когда выполняешь глубокий вираж, кажется, что самолет стоит на месте, а вращается земля. Когда летишь в сплошной облачности, чудится порой и вообще черт знает что. Возникают так называемые иллюзии слепого полета. Показания приборов нормальные, а у тебя такое ощущение, будто ты переворачиваешься. Рванешь рули — и еще больше запутаешься.
Особенно тяжело, когда самолет теряет последние метры высоты при ограниченной видимости. Нестерпимо хочется хотя бы на миг, хотя бы на полмига увидеть землю. Где она — далеко, близко? Снижаться или прекращать спуск? Доворачивать на посадочный курс или держать прямую? Сейчас, сейчас, не совладав с собой, Николай оторвет взгляд от приборов, посмотрит вперед, а за остеклением кабины — беспросветная мгла. Секундное замешательство — и от удара о бетон грянет взрыв…
— Включите ночной старт! — не выдержав, почти закричал генерал.
С громким хлопком взвилась ракета, Она была красной, но в метельном мраке ее свет мерк и казался оранжевым. Вдоль бетонки ярко вспыхнули два ряда разноцветных фонарей. Может, хоть они предупредят летчика об опасной близости земли. Если, конечно, он их различит.
И тут мы заметили снижающийся бомбардировщик. Его серебристый силуэт, размытый скоростью и мглистой полутьмой, был еле различим в белесой круговерти метели. Казалось, в мутной воде опускается на дно океана большая, неповоротливая туша голубого кита, и черные шины колес — это растопыренные плавники. Приглушенно звеня задросселированными двигателями, сигарообразная громада невесомо, как по ниточке, скользила к черно-серой бетонке.
Зубарев плавно выровнял и мягко, бережно, по всем правилам летного искусства, приземлил свой крылатый дредноут. Две цепочки огней ночного старта легли перед ним весенними полевыми цветами, точно желая удесятерить радость благополучного возвращения. Шины оставили на припорошенной снегом посадочной полосе три широких узорных следа.
«Кит» весело затрепыхал хвостом: Николай, тормозя, двигал педалями ножного управления, чтобы не дать тяжелой машине пойти по скользкому бетону юзом. Лишь после того, как самолет, закончив пробег, остановился, Зубарев подал голос:
— Разрешите рулить на якорь?
— Разрешаю, — облегченно вздохнул руководитель полетов.
Где-то на середине аэродрома раздавалось натужное гудение автомобиля: тягач буксировал самолет Пономарева. Потом этот зудящий гул разом растворился в веселом звоне реактивных турбин: с посадочной полосы на рулежную дорожку двинулся бомбардировщик Зубарева.
