Валентин Бадрак - Офицерский гамбит
– Знаешь, что говорил по этому поводу твой отец? Что Бога нет, он придуман, но сама идея Бога настолько укоренилась в мозгах, что стала материальной. И именно она позволяет манипулировать массами.
– И ты до сих пор придерживаешься позиции отца?
– Нет, – возразила мать твердо, и Алексей Сергеевич увидел, как эта твердость вмиг отразилась на ее облике: перед ним была не измочаленная жизнью старушка, а просто немолодая женщина, еще осанистая и горделивая, мыслящая и имеющая собственный взгляд на основные жизненные вопросы. – Я и раньше была иного мнения, просто зачем спорить с любимым человеком, которому и так тяжело… Я верю в высший разум, в космический принцип, где всем воздается по заслугам, согласно содеянному добру или злу. Бог – это та мораль, совесть, которая существует внутри нас.
– Стало быть, и отец получил свою смерть по закону справедливости? – Сын отдавал себе отчет, что этот вопрос был жестоким для матери, но крайне необходимым для него самого, чтобы раз и навсегда разобраться в том, что не раз мучительной болью отдавалось в сердце при мысли об отце.
Дыхание матери участилось, руки, в которых она держала полотенце-салфетку, задрожали, выцветшие глаза снова увлажнились.
– Да, – прошептала она приглушенным, едва слышным голосом, – он пошел против своей природы, против течения, задушил то зерно созидательного счастья, которое ему было дано при рождении. Об этом он и переживал, об этом жалел тайно, а если бы был черствый и бездушный, то, может быть, жил бы и поныне. Но он был слишком совестливый, он не мог простить себе…
– Но ведь ты ж сама сказала, что теперь с каждым годом усмирить хасидов становится все труднее. И может, настанет день, когда они тут вообще установят свои порядки, а мы, исконные жители этой земли, будем чувствовать себя не хозяевами, а гостями…
– У каждого свой Бог, сынок. Посмотри, сколько у нас религиозных течений – баптисты, адвентисты, пятидесятники, Церковь Христа, Церковь Возрождения, Свидетели Иеговы и так далее, не перечесть. Их можно сектами называть, давить и душить. Но можно мириться и жить в согласии. Если человек научится чтить чужого Бога, станет терпимее к ближнему, то все проблемы уйдут. Если нет, будет продолжение эпохи войн.
– А как же отец, разве он так думал?
– В том-то и дело, что думал. Но покорялся воле приказа, сцепив зубы, выполнял распоряжения высокого начальства. За то и сгинул…
Этот разговор, и особенно неожиданная откровенность матери, произвели сильнейшее впечатление на Алексея Сергеевича, огорошили его градом новых фактов, ему внезапно открылся непознанный доселе образ отца. Раньше этот образ был просто светлым, незапятнанным и оттого величественным, могучим, как монумент. Сейчас же на нем появилась вопиющая, пугающая фатальностью вмятина. Но страшно ему стало оттого, что в этом почти осязаемом облике отца он со щемящей тоской в сердце узрел фантастическую близость с самим собой, со своим нынешним положением сомневающегося и колеблющегося. Когда Алексей Сергеевич пытался анализировать свои мысли и вообще происходящее вокруг, он изумлялся, насколько часто теперь его мысли невольно обращались к вечным темам, к Богу, к смерти и особенно к страху исковерканной своей миссии. В последнее время он не раз заводил с Алей разговор и о Боге, и о предназначении. Настолько часто, что это показалось жене навязчивой идеей, и она отнесла ситуацию к его общей нервной усталости и необходимости отдохнуть. Но сам-то он отлично знал, что усталость тут ни при чем. Он просто запутался, ему все время мерещился перекресток с множеством ответвлений дорог, среди которых выбрать верное направление становилось все труднее. Он стал настойчиво, с привычной непоколебимостью и упорством читать о Боге, о законах Природы; как математик, пытался с циркулем и линейкой вычислить свое месторасположение в пространстве и дальнейшую жизненную траекторию. Артеменко понравилась идея его соотечественника Пригожина о самоорганизации. Еще больше приглянулась ему и любопытная мысль авторитетного хирурга и философа Амосова, обратившего внимание на многие подтверждения упорядоченности Природы. Например, на морозный узор на окне, выстраивающийся самостоятельно. Причем каждый раз по-разному. Разве не указывают эти узоры на самодостаточность Природы, на наличие в ней внутреннего механизма управления хаосом?! Со всей отчетливостью перед его глазами всплыла начертанная Амосовым фраза, навечно зафиксированная его тренированной памятью: «Наш разум – самоорганизующаяся система нейронов». Эти мысли укрепляли его пошатнувшуюся веру в себя и в дело, которому он отдавал всю энергию. И почему он раньше напряженно не думал о таких простых и в то же время вечных вещах?! «Бог есть жизнь», вспомнил Алексей Сергеевич великого Толстого. Ведь если так, тогда Природа и есть Бог, а его справедливость основывается на тех причинно-следственных связях, о которых так настойчиво твердил сподвижник Маркса. «Нельзя уйти от судьбы, другими словами, нельзя уйти от неизбежных последствий своих собственных действий», – неслышно шевеля губами, повторял он слова Энгельса ночью. Он чуть ли не с детства знал эти слова, но только сейчас они обожгли его своей неподдельной прямотой и суровой правдивостью. Он ловил себя на мысли, что его беспокойство все возрастает, усиливаясь по ночам до беспричинной стенокардии. Все, что он совершил, фиксируется на какой-то невидимой перфоленте или, скорее, какой-то совершенной программой в совершенном суперкомпьютере, и вновь вводимые действия становятся частью новых исходных данных, которые постоянно корректируют программу. И вот вся эта необозримая, гигантская многофакторность и определяет ответы Природы или Бога, неважно. Важно, что эти ответные ходы так или иначе программируют и его дальнейшие действия. Жизнь – очень упорная шахматная партия, и она теперь нагло объявила ему шах. Нет, мысленно кричал себе полковник разведки, до огульного мата он не дойдет, ни за что не допустит! Но другая, роковым вихрем рожденная где-то внутри его и теперь змеящаяся в глубине сознания мысль была не менее стойкой – она решительно намекала на то, что ресурсы его психики истощились и нужна могучая духовная опора, если только он не желает услышать приговор судьбы.
3На следующее утро за завтраком сын и мать долго разговаривали о Москве и Киеве. Алексей Сергеевич чувствовал, что вместе с ростом собственных противоречий стал ближе к матери, лучше вник в ее мир, как будто впитывал ее образ, стараясь надолго запечатлеть его в памяти. А может быть, думал он, это подсознательный поиск материнской опеки, возвратившееся детское желание уткнуться в подол и выплакаться как следует, дождаться поглаживания по голове шершавой рукой? Ну и пусть так, только бы отпустило душу… Он только теперь почувствовал, что относился к ней прежде небрежно, легкомысленно и слишком упрощенно, не обращая внимания на ее мнения и суждения.
Во время неспешного чаепития Артеменко пространно рассуждал о том, что в мегаполисе жить неприятно и муторно, но что ж поделаешь, когда там и отменная школа для дочери, и капиталы крутятся, позволяют на жизнь заработать.
– А что, правда, что украинцев в Москве не любят? – спросила мать неожиданно.
– А ты откуда про такое слышала? – удивился Артеменко. Он с недоумением посмотрел на старушку: неужели и ее коснулась эта тайная война? Алексей Сергеевич подумал, что это старческое любопытство, но взглянув на ее лицо, изменил свое мнение – оно казалось задумчивым и непроницаемым, как бывает у людей, наблюдающих мир со стороны, без упрека и боли, привыкнув ко всякому и только фиксируя те или иные события.
– Да однажды по радио слышала, что, мол, Украину не жалуют в России. А недавно к Ивановне, соседке из другого подъезда, внука из России привезли на неделю – они, кажется, где-то в Подмосковье живут, – так он такое представление закатил, мы со смеху за животы хватались.
– Что ж он отчебучил? – весело поддержал Алексей Сергеевич, понимая, что мать нарочно все сводит к шутке. Внутри же он насторожился и съежился.
– Уж не помню, о чем спор был, или гостинец дедов ему не по нраву пришелся, но малец так ножкой топнул да как пригрозил по-царски: «Смотрите у нас, а то перекроем вам, хохлам, газ!»
– И сколько ж лет бойцу?
– Да четыре с хвостиком…
– Да шут с ним, он же ничего не понимает. Повторяет, что взрослые дома говорят…
Алексей Сергеевич усмехнулся матери. Но на сердце у него была тяжесть. Да, заварили кашу, столкнули людей лбами. Раздули целую вражду на подсознании, если даже дети малые об этом говорят. Это ж только осколок, фрагмент того, что отражает общее положение дел… А то он как будто не знает, что в московских семьях говорят. Людьми манипулируют, как фишками. Даже если бы война была необходима, поддержали бы. Или просто промолчали бы… Эх, люди-люди… И ты – один из них, из тех, кто потакает, подстрекает, раздувает огонь…
