Гордон Оллред - Камикадзе. Эскадрильи летчиков-смертников
– Вот видишь! А что я тебе говорил!
Мой друг лишь слабо улыбнулся, и это была улыбка старика в обличье мальчика, и я понял, что он испугался.
В свой последний день дома я позвал Тацуно с собой, и мы зашли к другим ребятам, а оставшиеся часы я провел с семьей. Папа был очень горд, он говорил со мной гораздо более доверительно, чем всегда, а мама и Томика готовили для меня особые суси, сасими[4] и другие деликатесы.
Незадолго до полуночи я пожелал всем спокойной ночи и заполз на свой тонкий матрац. Но сон долго не шел. Мои мысли крутились, как стеклышки в калейдоскопе, – прошлое, будущее, фантазии. Вдруг меня охватил страх. Я был на год, даже на два моложе тех, кого призывали в армию. Смогу ли я держаться наравне с ними? Смогу ли выдержать суровые условия жизни и наказания, о которых так много слышал?
В полусне я некоторое время ворочался и извивался, затем вдруг вернулся в реальность. Какие-то самолеты пролетали в небе и таяли в ночи. Рядом со мной сидела и гладила мои волосы мама. Я протянул руку и нащупал ее теплые пальцы. В темноте раздался приглушенный звук, и я понял, что Томика тоже была рядом. Кружение мыслей в голове остановилось, и наконец-то пришел сон.
Часть вторая
Глава 4
Укрепление духа
Военно-воздушная база Хиро находилась всего в двух часах езды на поезде от моего дома, но это был совершенно другой мир.
Меня предупредили о том, чего там можно ожидать, да и сам я постарался подготовиться. Но никто не мог предположить, в каких условиях мы окажемся на базе.
Шестьдесят новичков расселили в четыре из сорока восьми казарм. Размером база Хиро была три мили по периметру. Ее территорию пересекала узкая взлетно-посадочная полоса. Здесь же располагались тренировочные площадки, медицинский пункт, склады и множество других служебных строений.
По одну сторону взлетно-посадочной полосы стояли сборочные цеха и испытательная площадка для истребителей. В это время Япония сильно нуждалась в деньгах и материалах, особенно в алюминии. На конвейерах работали в основном мальчишки, и около пяти из каждых тридцати собранных самолетов падали, а иногда и разваливались прямо в воздухе.
Перед тем как расселить нас по казармам, сержант прочитал вводную лекцию. Нам подробно рассказали, как заправлять кровати, как носить форму и наводить глянец на сапоги или ботинки. От нас жестко требовались идеальный порядок и абсолютная чистоплотность. Затем нам сообщили, что сигнал к отбою будет звучать строго в двадцать один час.
Эти правила мало чем отличались от порядков в армиях других стран. Военные всех национальностей жили по одним и тем же правилам. Разница заключалась в том, как эти правила претворялись в жизнь. Например, плохо выбритый или не начистивший перед осмотром свою обувь американец мог лишиться на пару дней увольнения или получить дополнительный наряд.
Для нас же, как и для всех японских курсантов, малейшее нарушение, незначительная ошибка автоматически означала мучительную расплату. То, что я могу назвать не иначе, как террором безжалостной дисциплины и жестоких наказаний, началось сразу же после нашего прибытия на базу и продолжалось впоследствии в течение всей нашей подготовки, – террором столь ужасным, что некоторые его не выдержали.
Американских пленных, «жертв японских зверств», постигала едва ли более горькая участь. А с некоторыми на самом деле обращались гораздо лучше, чем с нами. Солдаты, попавшие в лагеря в Умэде и Осаке, организовали собственные пункты раздачи лекарств и имели гораздо лучшее, чем у нас, медицинское обслуживание. Многие американцы, работавшие на разгрузке кораблей и железнодорожных вагонов, умудрялись таскать еду не только для себя, но и для охранников, покупая таким образом их содействие и молчание.
Конечно, по их меркам, с ними обращались ужасно, но совершенно точно не хуже, чем снами. Как бы мы ни выполняли поставленные перед нами задачи, сержант всегда находил повод для наказаний. Они являлись составной частью нашей подготовки и преследовали две цели: создать железную дисциплину и неукротимый боевой дух.
Перед нами не просто стояла задача овладения мастерством. Это был вопрос жизни и смерти. Тот, кто мог выдержать школу сержанта, уже никогда не побежал бы от врага и предпочел бы плену смерть.
Не могу сказать, действительно ли такая политика способствовала воспитанию превосходного бойца. У понятия «смелость» может быть второй, скрытый смысл. Тем не менее так действительно воспитывались бесстрашные и преданные люди, которые практически всегда дрались до смерти. Враг сознавал, что до последних дней войны на сотню наших убитых солдат приходился всего лишь один пленный. И то в плен попадали только те, кто был серьезно ранен или терял сознание.
Словно на экране кинотеатра вижу я сейчас испуганного, тоскующего по родному дому мальчика, каким я был в первый вечер своего пребывания на базе. Я лежал на своей койке и чувствовал себя загнанным зайцем, пытаясь представить, какие испытания меня ждут, думая о том, что принесет завтрашний день. Тревога отнимала у меня силы и не давала заснуть.
Вдруг распахнулась дверь. Дежурный по казарме сержант проводил свой первый осмотр. Затаив дыхание, я прислушивался к его ворчанью, следил за желтым лучом фонарика и понимал, что все пятнадцать человек, так же как и я, замерли в тревожном ожидании. Должно быть, все мы молились, чтобы сержант ушел, но наши молитвы не были услышаны.
Вспыхнул свет, и, сопровождаемые шлепками, толчками и резкими командами, мы вскочили со своих коек.
– На выход, болваны! На выход, маменькины сынки!
Ошеломленный и моргающий, я поднялся, и тут меня схватила крепкая рука.
– Эй, лысый, – сказал кто-то, увидев мою стриженую голову, – на выход!
Сильный толчок, и я вылетел за дверь.
В одних фундоси[5] мы выстроились вдоль казармы, и толстый сержант начал поносить нас на чем свет стоит. Таким было наше первое знакомство со старшим сержантом Ногуми по прозвищу Боров.
– Вы все жили дома, как животные? – рявкнул он. – И вы решили жить так и теперь, когда оторвались от материнских юбок? Вас сегодня предупреждали, чтобы вы содержали свою казарму в чистоте. Может, вы подумали, что мы говорили это для самих себя? – Несколько секунд старший сержант молча смотрел на нас, затем хитро усмехнулся: – Ха, они даже не знают, как стоять по стойке «смирно».
На какое-то мгновение он стал почти похож на бранящегося отца.
– Сопляки, – хмыкнул старший сержант и покачал головой.
Я вздохнул с облегчением. Может, подготовка окажется не такой уж тяжелой. Может, теперь политика изменилась…
Боров подошел к одному из сержантов и подмигнул ему. Тот принес ему биту.
– Спасибо. – Боров произнес это подчеркнуто вежливо. Я вдруг понял, что передо мной стоял человек, в совершенстве умевший обращаться с новобранцами, который прекрасно знал все проблемы и любил свою работу. Скривив губы, он указал на надпись в изгибе биты.
– Знаете, что здесь написано?
Все мы прекрасно знали значение слов и назначение этого инструмента для укрепления японского боевого духа.
– Вы знаете, для чего служит этот предмет? – спросил старший сержант.
– Да, господин, – пробормотал кто-то из нас.
– Тсс! – Боров выглядел огорченным и полным сострадания. – Вы что, каши мало ели? Я почти не слышу, что вы там бормочете. А теперь серьезно, вы действительно не знаете предназначения этой биты?
Теперь ему ответили больше голосов, но звучали они по-прежнему робко.
– Вы их только послушайте. Не громче, чем выпускают газы в ванне. И давно вы перестали сосать маменькину сиську? – Боров пронзительно захихикал и кивнул одному из сержантов. – Сопляки! Скажи, Сакигава, ты видел когда-нибудь таких сопливых ублюдков?
Сержант искоса взглянул на нас, и несколько человек в шеренге едва заметно улыбнулись.
– Стереть улыбки! – заревел Боров. – Быстро стереть!
В ужасе мы провели руками по губам, глядя на него вытаращенными глазами. При этом он громко загоготал. Некоторое время Борова сотрясал смех, затем он со стоном вытер глаза.
– О боже, как давно я этим занимаюсь! – Подавив в себе смех, старший сержант сказал: – Боюсь, нам придется начать вашу тренировку. Кругом!
Мы повернулись лицом к казарме и увидели металлическую решетку высотой нам по пояс, тянувшуюся вдоль всего строения. Сержант приказал всем нагнуться и взяться за прутья обеими руками. Опять мы услышали маниакальный смех.
– Вы только посмотрите на эти маленькие задницы! – Почти сатанинское ликование. Потом Боров взял себя в руки. – Ладно, ребята, сейчас мы вобьем в вас немного боевого духа!
Эти слова наполнили меня ужасом, и я стал бороться с желанием броситься бежать. Послышался глухой удар, и первый из нас со стоном схватился за свои ягодицы. Два сержанта шли с битами в руках.
