Ганс Кирст - Покушение
Оба вдруг широко улыбнулись. Майер обнажил оставшиеся зубы, испещренные черными пятнами. И каждый думал одно и то же: «Я должен его обмануть, но одновременно позаботиться о том, чтобы он не надул меня». Тем не менее и тот и другой незамедлительно протянули друг другу руки для сердечного рукопожатия.
— Главное предварительное условие, — подчеркнул фон Бракведе, — и я настаиваю, чтобы вы его обязательно выполнили: мой брат, лейтенант Константин, должен оставаться вне игры. Он смыслит во всем этом не больше младенца. Ему нет до наших проблем никакого дела.
Гестаповец едва заметно выпрямился и смежил веки, чтобы скрыть подозрительный блеск в глазах. Он постарался придать своему голосу грубовато-добродушный тон:
— Вы очень любите малыша, не так ли?
— Не пытайтесь нащупать мою слабую струнку, Майер! — резко поднял руку, как бы ограждая себя от эсэсовца, капитан. — Можете быть уверены: я никого не люблю. Поэтому не вздумайте испытывать меня в этом отношении.
В Берлине, на Гетештрассе, стоял маленький невзрачный дом. Похоже было, что его владельцем является какой-то бережливый пенсионер. Однако в нем обитал будущий глава германской империи, и звали его Людвигом Беком.
— Вас желает видеть господин Лебер, — равнодушно доложила домоуправительница Эльза Бергенталь.
Бек поднял голову. Обычно ему удавалось скрыть свое волнение, однако сейчас генерал был явно чем-то обеспокоен. Он закрыл папку с бумагами, вышел из кабинета и направился навстречу гостю, приветливо протягивая ему обе руки:
— Если вы пришли, значит, есть что-то важное.
Бек постарался овладеть собой, но визит Лебера был слишком уж необычен, ведь он представлял собой сильную личность и играл в заговоре не последнюю роль. И за это генерал-полковник Бек уважал и ценил Юлиуса Лебера.
— Я, конечно, принял все возможные меры предосторожности, — сказал Лебер, с интересом разглядывая тесно уставленные книгами полки, тянувшиеся вдоль стен до потолка.
Генерал-полковник, как человек воспитанный, строго придерживался этикета. Он приказал подать чай и вначале обменялся с Лебером ничего не значащими общими фразами, потом упомянул, что сейчас как раз перечитывает Канта.
— «В мире лишь одна добрая воля может считаться добром без каких бы то ни было ограничений», — процитировал Лебер.
— Совершенно точно, — откликнулся Бек. — Видимо, недаром о вас говорят, будто вы социалист с примесью прусского юнкера.
— Это верно в той же мере, как и утверждение, что Штауффенберг и Бракведе — красные графы. Знаете, иногда границы понятий настолько расплывчаты…
— Зачем пожаловали? — поинтересовался Бек после светской разминки. — Что-нибудь случилось?
Лебер склонил голову, похожую на голову Юлия Цезаря, и спросил:
— Знаете ли вы, что полковник фон Штауффенберг принял решение лично убить Гитлера?
Генерал-полковник чуть-чуть помедлил с ответом. Губы его плотно сжались, и рот превратился в узкую полоску. Потом он твердо заявил:
— Офицеры, сгруппировавшиеся вокруг Ольбрихта, взялись провести такую акцию, И кто-нибудь из них ее должен осуществить.
— Но только не Штауффенберг!
— А почему не он?
— Потому что он принадлежит к числу тех немногих людей, которым самой судьбой назначено изменить наше общество! — Кустистые брови Лебера поднялись, лоб прорезали глубокие, как борозды на пашне, морщины. — Его жизнь нельзя подвергать опасности. Он понадобится нам здесь в те решающие часы, когда все это произойдет. Я основательно изучал его как личность и теперь не представляю без него будущей Германии.
Генерал-полковник Людвиг Бек беспокойно заерзал и встал, будто хотел обратиться за помощью к своим книгам. Опершись спиной о полки, он сказал:
— Я полностью разделяю ваше мнение о Штауффенберге, господин Лебер. Но у этого человека не только железная воля, у него чрезвычайно сильно развита совесть, и раз он решился осуществить акцию, никто не заставит его отказаться от принятого решения.
— Я, конечно, не смогу, и другие не смогут, но вы, господин генерал-полковник, можете повлиять на Штауффенберга.
Генерал-полковник Бек слыл человеком незаурядным. Когда Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером, генерал одобрил его действия, так как считал, что иного выхода нет. Потом в течение пяти лет он занимал один из самых высоких генеральских постов в вермахте, но в 1938 году, когда война стала неизбежной, он подал Гитлеру три меморандума, в которых предсказал грядущую катастрофу Германии. Один-единственный из генералов, высказывавших ранее недовольство действиями фюрера, он остался верен себе и вышел в отставку.
— Штауффенберг послушается только вас! — повторил Лебер. — Вы были первым, кто нашел в себе мужество открыто выступить против политики силы и вероломства. Вы всегда резко осуждали фанатичную жестокость нынешнего режима. Каждый из нас знает это, и для Штауффенберга вы уже сейчас подлинный глава Германии, приказ которого он примет к неукоснительному исполнению.
— И все же кто-то должен осуществить акцию! — твердо заявил Бек.
— Меня ни для кого нет, кроме моих друзей из гестапо! — объявил капитан Фриц Вильгельм фон Бракведе. — И даже если генерал-полковник, не говоря уже о менее важных лицах, будет меня спрашивать, отвечайте, как обычно: «Он не может появиться на службе, так как пребывает в состоянии сильного опьянения».
Да, именно так заявил капитан графине Ольденбург-Квентин, войдя в свой отдел. Она стояла перед ним, слегка откинувшись назад, и взгляд ее ясных глаз был устремлен куда-то вверх, мимо капитана. И во взгляде этом сквозила снисходительность.
— Господин капитан, вы ставите меня в очень трудное положение.
— Это единственная возможность без особых осложнений побыть с вами наедине. — Бракведе лениво полистал документы, лежавшие на его столе, и ему показалось, что среди них нет ничего важного. — Вы ведь меня любите, не правда ли?
— Что вы себе вообразили? — Графиня окаменела, шевелились лишь ее губы. — Я никогда не давала вам повода для подобных утверждений.
— Ладно, принимаю к сведению: вы меня не любите!
— Конечно нет! — Графиня Элизабет Ольденбург-Квентин взволнованно задышала: под изысканно простым, серого цвета, платьем бурно вздымалась ее высокая грудь. — Какую цель вы преследуете, утверждая это?
Капитан не ответил на вопрос. Он нашел в своих бумагах записку, которая его явно заинтересовала. «Кенигсхоф просит позвонить», — прочитал Бракведе. Кенигсхоф — конспиративная кличка генерала, начальника штаба одной из групп армий на Восточном фронте, энергичного, словно начиненного динамитом, человека.
— Прикажите, пожалуйста, связаться с генералом фон Тресковом, — попросил капитан графиню.
— Я заказала разговор как раз в тот момент, когда вы здесь появились.
— Вы просто восхитительны! Что бы мы, мужчины, делали без таких женщин, как вы? — Капитан смотрел на графиню с шутливой признательностью. — Не найдется ли у вас времени и, конечно, желания поужинать сегодня в «Хорхере»?
— С вами? — Элизабет старалась сделать вид, что предложение ее развеселило. — Если вы хотите изобразить нечто вроде компании гурманов и собутыльников, то для этого фарса я вряд ли подойду. С этим вы прекрасно справитесь и один.
— Ну что ж, может быть, и получится! — Бракведе явно не унывал. — Но я не только на редкость честолюбив. Иногда я страдаю приступами человеколюбия, и сейчас у меня как раз такой приступ, причем особенно продолжительный. Причиной тому — идеалист и вместе с тем жалкое создание, заслуживающее всякого снисхождения. Короче говоря, речь идет о моем младшем брате.
— Я должна сыграть роль няньки?
— Совершенно верно, графиня! Вы, как всегда, угадали мои намерения. Сделайте доброе дело, разрешите нашему герою заплатить за изысканный ужин, а в паузах между сменой блюд попробуйте выдрать у него молочные зубы. Ему это необходимо сделать, и как можно скорее.
После обсуждения обстановки на фронтах, проводившегося ежедневно, фюрер принял рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера. Считалось, что рейхсфюрер самый верный и преданный соратник Гитлера, на самом же деле он уже прощупывал возможности заключения сепаратного мира с западными союзниками.
— Докладывайте коротко, Гиммлер! — приказал фюрер. Он томился в ожидании послеобеденного сна. Его руки крепко сжимали одна другую: таким образом он старался скрыть дрожь, которая усиливалась день ото дня.
— Положение не очень хорошее, мой фюрер, — начал Гиммлер подчеркнуто осторожно: он всегда старался не потерять доверия Гитлера, которое тот питал к «старым борцам». — Наши трудности становятся очевидными, и некоторые из них в высшей степени нежелательны.
