Ромен Гари - Европейское воспитание
— Ты играешь безобразно, — сказал Янек. — Просто ужасно!
Юный Зборовский обиделся.
— Это чертов отрывок, — возразил он. — Ты ничего не смыслишь. И слова красивые. Он пропел:
Tango Milonga
Tango mych marzen i snow…[17]
— И слова ужасные! — вздохнул Янек. — Ты можешь сыграть Шопена?
Юный Зборовский покачал головой:
— А кто это?
— Один поляк, — сказал Янек. — Композитор. — Он протянул руку. — Дай.
— Ты умеешь играть?
— Нет.
Он схватил гармонику и с отвращением зашвырнул ее в кусты. Юный Зборовский выругался, подобрал инструмент и снова начал дуть в него.
— Где твои братья?
— В Вильно.
Братья Зборовские вернулись поздно вечером. Они пришли не одни: привели с собой девочку. Лет пятнадцати. Лицо ее было усыпано веснушками; их было очень хорошо видно, хотя она густо напудрилась. Она носила военную шинель, которая была ей велика, и берет, едва прикрывавший белокурые, растрепанные волосы. Янек видел ее впервые.
— Кто это?
Младший Зборовский посмотрел на девочку.
— Смотри, чтоб не наградила тебя болячкой, — ухмыльнулся он.
— Какой болячкой?
— Болячка. Ну ты же знаешь.
— Ничего я не знаю, — сказал Янек.
Он внимательно посмотрел на девочку. Она была не похожа на больную. Наверное, малышка поняла, что говорят о ней. Она печально посмотрела на Янека большими карими глазами. Потом она улыбнулась ему.
— Кто это? — тихо повторил Янек.
— Да это же Зоська! Ее все здесь знают. Она работает на нас в Вильно. Спит с солдатами, а они рассказывают ей, откуда прибыли, куда направляются и где будут проходить их колонны… Она заражает их болячкой. — Он крикнул: — Зоська!
Девочка подошла. Она по-прежнему смотрела на Янека и улыбалась. Шинель доходила ей до пят. Янек больше не смел на нее смотреть. Он задрожал. У него защемило под ложечкой. Ему стало стыдно самого себя, поднявшейся в нем теплой волны, внезапного желания обнять эту девочку и прижаться к ней. Младший Зборовский встал, обнял девочку за талию и потрогал ей грудь.
— У нее болячка! — сказал он с досадой. — А жаль. Ее никто здесь не трогает. Правда, Зоська, у тебя ведь болячка?
— Да, — равнодушно сказала девочка.
— От этого умирают, — убежденно заявил младший Зборовский. — Правда, Зоська, от этого умирают?
— Да.
Она не сводила глаз с Янека. Потом неожиданно наклонилась и коснулась его лица кончиками пальцев.
— Kocha, lubi, szanuje?…[18]
— Оставь его, — сказал младший Зборовский. — Он не знает, что это такое. Он никогда не делал этого. Правда, Твардовский, ты никогда этого не делал?
— Чего? — спросил Янек.
— Вот видишь, — торжествующе сказал младший Зборовский. — Он не знает, что это такое!
— Nie chce, nie dba, nie czuje?[19] — закончила девочка.
Янек вскочил и убежал в лес. Он услышал, как младший Зборовский громко расхохотался… Мальчик шел некоторое время, а потом остановился за пихтой: девочка шла за ним. Янек хотел пошевелиться… а ноги ватные.
— Почему ты боишься меня?
— Я не боюсь.
Она взяла его за руку. Он отдернул ее.
— Ты милый. Не такой, как другие. Я люблю тебя…
— Но я ничего для этого не сделал.
— Ничего и не надо делать… Я люблю тебя. У тебя нет родителей?
— Есть. Но я не знаю, где они.
— Моих убило бомбой три года назад. Мой отец был инженером. А чем занимался твой?
— Он был врачом.
Она снова взяла его за руку.
— Куда ты собрался?
— У меня есть своя землянка.
— Далеко?
— Нет.
— Можно, я пойду с тобой?
Он услышал свой голос, изменившийся до неузнаваемости, который вопреки его воле сказал:
— Да.
Они шли молча. Он думал об отце и о своем обещании никогда никому не показывать землянку… Наверное, она угадала его мысли и тихо сказала:
— Не бойся. Я никому не скажу.
— А я и не боюсь. Я ничего не боюсь.
Она улыбнулась:
— Дай мне тогда руку.
Он почувствовал ее маленькую руку в своей — холодную, худенькую. И непроизвольно сжал ее.
— Как тебя зовут?
— Ян Твардовский.
— Янек, — сказала она, — Янек… Красивое имя. Можно, я буду тебя так называть?
— Да.
Они пришли. Он отбросил ветки и помог ей спуститься. Она села на матрас и посмотрела вокруг.
— Хорошая землянка. Намного лучше, чем у Черва.
— Мы вырыли ее вместе с отцом.
Он сел рядом с ней. Она прижалась к нему и больше ничего не говорила. Они долго сидели и молчали… Потом она вздохнула, расстегнула пуговицу своей шинели и смиренно сказала:
— Ты хочешь?
— Нет, нет. Вот так, сразу…
Она снова прижалась к нему.
— Просто если ты хочешь, — прошептала она. — Мне все равно. Я привыкла.
— Я не хочу!
— Как хочешь. Я уже привыкла. Вначале было очень больно. Но сейчас я привыкла и ничего не чувствую.
12
На рассвете она осторожно разбудила его.
— Я ухожу.
— Останься.
— Нет, я обещала Черву. Мне нужно вернуться в город.
— Это обязательно?
— Черв думает, что немцы будут прочесывать лес.
— Ну и что?
— Мне нужно сходить к солдатам…
— Они ничего не скажут.
— Скажут. Люди всегда все рассказывают, нужно только уметь слушать.
Ее голос звучал смиренно и печально. В темноте Янек не видел ее лица.
— Ты вернешься?
— Да.
— Дорогу найдешь?
— Конечно. Не бойся…
Она обняла его и долго сидела, прижав лицо к его шее.
— Спи.
— Возвращайся скорее.
— Как только все закончу.
Она ушла. Он пытался уснуть, но всякий раз, закрывая глаза, слышал в темноте голос Зоси: «Как только все закончу…» Он оделся и вышел из землянки. Погода была прекрасная, по голубому небу быстро плыли облака, с ними хотелось играть. Сунув руки в карманы и насвистывая, он пошел в лес, не разбирая дороги. Он чувствовал себя как дома: лес больше не пугал его. Раньше за каждым деревом ему мерещился враг; а теперь, наоборот, Янека окружало множество друзей. Шорох веток дышал почти отеческой нежностью. Ему вспомнилась фраза, сказанная однажды старшим Зборовским: «Свобода — дитя лесов. Здесь она родилась и здесь же прячется, когда приходится худо».
Часто, бывало, опирался он рукой о твердую надежную кору дерева и смотрел на него с благодарностью. Он даже подружился с одним древним дубом — наверняка самым красивым и самым могучим во всем лесу, что раскидывал над Янеком свои ветки, словно оберегающие крылья. Старый дуб беспрестанно шептал и бормотал, и Янек пытался понять, что он хочет ему сказать; в минуты наивности, которых немного стыдился, он ждал даже, что дуб заговорит с ним человеческим голосом. Он прекрасно знал, что это ребячество, недостойное партизана, но порой не мог удержаться и прижимался к старому дереву, и ждал, и слушал, и надеялся.
Однако Янек сознавал, что его отец мертв. Партизаны с явным смущением избегали этой темы, и он все понимал. Он не задавал им вопросов. «Зеленые» никогда не говорили о своих семьях, и он старался поступать так же. Об этом нельзя было думать. Он старался казаться бесстрастным, стойким и мужественным: старался быть мужчиной. Но это очень трудно. Возможно, он был еще слишком молод, или, возможно, просто пока еще никого не убил. Он по-прежнему внезапно вскакивал на матрасе, прислушивался к шуму шагов и неожиданно понимал, что его отец вернулся. Выбегал наружу, но там никого не было, только трещала ветка. Однажды братья Зборовские принесли ему весточку от матери: она жива, только немного болеет, о ней заботятся друзья, не стоит волноваться. Он часто думал о том, что сказал ему отец, когда они виделись в последний раз, и в голове крутилась фраза «ничто важное не умирает»; она слышалась ему даже в извечном шорохе леса. Учитывая, сколько людей ежедневно погибало, фраза звучала довольно странно.
Янек пришел на развалины старой мельницы, в место под названием «Отдых рыцаря»; мельницу построили в эпоху литовских королей; теперь от нее почти ничего не осталось — полуразрушенные стены да поросшие мхом обломки колеса на дне давно высохшего ручья, утопающие в зарослях кустарника и шелковицы. Он собрался было пойти дальше, но вдруг услышал в кустах мужской голос. Янек остановился в изумлении: ясный молодой голос читал стихи.
Я жду в своей старинной келье
(Ах, сколько уже ждало до меня?),
Когда напишется последняя листовка,
Когда сорвут чеку с последней бомбы…
Янек сдержанно кашлянул; тотчас из кустов вышел высокий юноша и двинулся ему навстречу. Янек узнал этого молодого человека.
Его звали Добранский, Адам Добранский. Он был из отряда студентов университета Вильно, которые уже три года работали в подполье.
