Олег Сидельников - Пора летних каникул
Кончилась пластинка — новая песня, такая милая, родная песня:
Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой,
Выходила на берег Катюша…
У Глеба вдруг сморщилось лицо, брызнули крупные слезы.
— Катя!.. Катя… Я вам покажу Катю… — он рванулся к пулемету.
— Стой!.. Балда! — Вилька и Юрка навалились на Глеба, отдирая его пальцы от рукояток «максима». — Комбат кокнет, раскроешь… Стой, сумасшедший.
Глеб упал ничком на дно окопчика, рваная гимнастерка трепетала.
— Катя… Катя… У, гады… вашу мать!.. Катя…
Наконец он утих. Тяжело дыша, Вилька и Юрка в открытую размазывали по щекам слезы. Вместе с грязью.
Со дна окопчика приподнялся Глеб. В глазах его, зеленых, больных, мерцала ненависть. Он сказал тихо:
— Поклялись отомстить за Катю?
— Сделаем, — Вилька вздохнул.
— Ну чего, чего они не прут, паразиты!..
И они поперли..
Танкист со шрамами на лице так тогда и не забрался в башню. Атака сорвалась. Крохотный кусочек металла, износившийся в походе, отказался служить войне. Чтобы, заменить его, требовалось время.
— Придется атаковать с одним, танком, — сказал гауптман.
— Это исключено, — возразил майор, закуривая сигарету. — Я головой отвечаю за своего подопечного, «за славного мальчика», как — изволили выразиться. Потерпите, гауптман, часом раньше, часом позже…
— Не до ночи же мне с ними возиться.
— Послушайте, гауптман, оставьте их в покое, дайте спокойно унести ноги. Ну что за честь убивать полуубитых? Их прикончат другие.
Молодой человек покачал головой.
— А приказ? Можно было бы, конечно, откоординировать действия с левобережным гарнизоном, но… Вы, разумеется, понимаете, господин майор. Слишком много чести для горстки оборванцев. Впрочем, я человек, гуманный. Пока чинят вашу коробку, я сделаю еще одну попытку… Крамер! Подскочите на рокадную дорогу. Там катит много всякого добра. Если встретите щенков из питомника… ну, вы понимаете, существуют вояки с громкоговорителями… Возьмите мою машину.
Майор-танкист присел в сторонке и принялся тянуть из фляги коньяк. Немного погодя предложил:
— Гауптман, давай-ка на брудершафт, а?
— После боя, господин майор. После боя.
…Кончилась «Катюша». Подождали еще пять минут.
Смеркалось.
— Упустите вы их гауптман, — издевался танкист, — ей-богу, упустите.
Гауптман бросил со злостью:
— Можете поспать в своем танке. Мы займемся ими с вашим подопечным.
Золотоволосый мальчик, так и не вылезавший из башни, стоял, высунувшись по пояс. Он не слышал разговора; старших офицеров. Он рвался в бой.
Пьяный танкист молча отправился к своей машине. Вернулся, сказал:
— Гауптман, дайте на пять минут огня, прижмите их к земле. Танк мой уже в порядке.
Глеб сидел на дне окопчика, и губы его шевелились: «Катя… Катя…» Юрка принялся нянчить руку. Вилька угрюмо молчал.
Пропела первая мина, другая…
— Все, поперли! — вскричал Вилька и вроде бы даже обрадовался. Глеб, не замечая взрывов, вцепился в пулемет.
Немцы ворвались на пепелище. Впереди них ползли, громыхая, неумолимые, стальные чудовища. Они поводили, короткими хоботами и, не спеша, плевались смертью, резали пулеметными косами.
Майор-танкист знал свое дело. Он вовсе не собирался задерживаться в развалинах деревеньки. Надо прорваться к реке, отрезать путь бегства. За ним, переваливаясь, на ухабах, рычал второй танк, бежала железноголовая пехота.
Головной танк дополз до околицы. В полусотне метров сквозь космы плакучих ив маслено поблескивал Ингулец. Парнишки-пулеметчики торопливо катили по овражку дребезжащий «максим». Они опаздывали. На левофланговую позицию не поспеть. Все!
…Пулеметчики не видели, как из ямки вырос долговязый нескладный боец и на глазах у обалдевших гансов, высоко, по-журавлиному вскидывая ноги, быстро побежал к головному танку. На вытянутых руках боец бережно держал расписной глечик.
Никто ничего не понял. С заднего танка панически рыкнул пулемет. Пули пробежались возле ног странного бойца. Долговязый рванулся, догнал головной танк и швырнул глечик на корму.
Это был глупый поступок — швырять в стальную махину глиняным горшком. Так по крайней мере подумал юный танкист. Автоматчики мигом срезали красного солдата. Охваченный азартом, ударил из пушки и танкист. И уж это было совсем неумно — снаряд чуть не угодил в командирскую машину. Юнец-танкист перевел было дух — и обомлел: на корме майорского танка суетились багровые язычки.
Золотоволосый ужаснулся.
В следующую секунду танк его вздрогнул, потрясенный взрывом, пронзительно вскрикнул и умолк механик-водитель. В суматохе экипаж не заметил другого самоубийцу, приземистого, широкоскулого. Он выметнулся из-за коптящих руин со связкой гранат в руке, тут же согнулся пополам, прошитый автоматной очередью, пробежал по инерции несколько шагов и рухнул под танк.
Да, русские имели свои понятия о правилах ведения войны.
Автоматчики попятились, залегли.
Головной танк горел гигантской свечой, затем в его утробе что-то ухнуло, должно быть, взорвался боекомплект.
Дикий поступок смертников потряс юного танкиста. Теперь он понял, что такое настоящая война; понял слишком поздно. Скорей, скорей из стального гроба! Куда девался наводчик? К черту его! Скорее — вон.
И золотоволосый воин совершил свою последнюю глупость, за которую заплатил дорогой ценой, — он откинул крышку башенного люка, рванулся наружу.
Ему следовало бы ускользнуть низом, скрытно. Именно так и поступил наводчик, многоопытный вояка. Так поступили танкисты головной машины. Они обгорели, но остались живы. А юный сверхчеловек, по пояс высунувшись из башни, отвешивал сейчас нелепый земной поклон, как бы благодаря русских за науку.
И не узнал он, что командирский танк сжег обыкновенный парнишка родом из деревеньки, притулившейся на берегу далекой Медведицы.
А в глечике был заурядный керосин. Боец перелил его из большой стеклянной лампы с дробинками на прозрачном желтоватом дне. Дробинки — это чтобы лампа не взорвалась, паче чаяния. Когда стальная махина поравнялась с убежищем бойца, он перепутался: керосин не желал воспламеняться, спички тухли в нем — парнишка слишком торопился. Обжигая пальцы, боец сунул в глечик зажженную бумажную скрутку, и она взметнула едва заметное пламя.
Парнишка так и не увидел того, что совершил. О чем он подумал умирая? О матери, колхозной сторожихе? Или о полученных в прошлогодье ни за что двух нарядах вне очереди?
Мало ли о чем думает человек в смертной своей муке!
Может, вспомнил он любимую материнскую присказку: «Голь на выдумку хитра…» А всего скорей страдал неведением: «Сгорит ли? Не зря ли?..»
Второй боец — скуластый, маленький, — что его толкнуло на смерть? В роте тосковал до слез, со строевой подготовки частенько доставлялся на гауптвахту. И вообще считали его никудышным красноармейцем, так сказать, кандидатом в обозники.
Ротный командир, даже сам старшина Могила — мужчина несентиментальный, известный спец по новобранцам, — только руками разводил.
— Ну откуда ты взялся на мою голову? — вздыхал Могила, глядя, как боец по команде «К но-ги!» берет на изготовку трехлинейку. — Откуда, а? — в голосе старшины проскальзывали надрывные нотки.
Боец щурил темно-карие глаза, тоже вздыхал: он как бы сочувствовал старшине.
— Узбекистан знаешь? Страна Фархона знаешь? Там. Яхши там. Хорошо. Горы бор, хлопок бор. Приезжай, гостем будешь, уртак.
И без того серьезная физиономия старшины обрела каменное выражение. Шут его знает, что это за слово — уртак? Не матюкнул ли, шельмец?
— Бор — это хорошо, — дипломатично ответил Могила. — Сосновый бор. Посмотрел бы наши леса да перелесочки. Я хоть и украинец, но родился на Ярославщине. Может, слыхал сельцо такое… Устье называется?
— Так точно, уртак!
Боец был (кто бы подумал!) дипломат и хитрюга. Старшина, разумеется, не поверил бойцу. Устье — это не Москва с Ленинградом. И все же ему ответ понравился. Даже улыбнулся.
— Уртак, говоришь? Переведи.
— Товарищ — по-узбекски. — Боец почувствовал: лесть сработала, можно действовать дальше — Уртак, старшина, отпускай меня, а? Не хочу здесь.
Могила еще раз вздохнул.
— Эх, был бы я наркомом обороны (в этот момент он сильно переживал, что таковым не являлся)… Да я!.. Как стоите, красноармеец Ханазаров?! Винтовка Мосина — не лопата. За цевье ее… Да ниже… ниже! Четыре пальца снаружи, большой — изнутри. И эти разговорчики вы мне бросьте. Служба в Красной Армии — священный долг советского человека. Вы кто — советский человек, красноармеец Ханазаров? Отвечайте.
— Так точно!..
— Не разговаривать!
— Да…
— Разговорчики!
