Олег Сидельников - Пора летних каникул
— Славный мальчик, — повторил гауптман, кивнув в сторону юного «Зигфрида».
— Мальчишка. Ему бы в оловянных солдатиков играть. Дурачок, — танкист ответил после некоторого раздумья. Он был не в духе, так как подозревал, что оберст все еще продолжает мстить ему за ту давнюю историю в парижском «Молен-руже». Вот ведь дернула нелегкая заняться девчонкой, которая, оказывается, приглянулась этому, лысому борову! Злопамятный тип. Так и норовит сунуть туда, где пожарче. Вот и сейчас — послал как простого командира танка и еще приказал не позднее чем через три часа догнать, колонну. Осел беззадый! Жаль, что тебе под Белградом только одну ягодицу оторвало.
— Вы говорите «дурачок»? — послышался голос гауптмана. — Но согласитесь, господин майор, что дурачки наводят ужас на весь мир, эти дурачки — будущее нашего великого рейха…
— Хайль Гитлер! — невозмутимо отозвался танкист. Гауптман покраснел от досады — опять вышло черт знает как глупо. Ей-богу, сегодня какой-то невезучий день.
Танкист не был злым. Он сделал вид, будто не заметил замешательства молодого человека, перевел разговор:
— Вы так и не сказали мне, много ли там русских.
— О… горстка. Попросту не хочется в конце войны похоронить десяток моих мальчиков. Поэтому-то я и прибег к товарищеской помощи панцирников. Мы их сбросим в два счета в эту реку, в это… никак не выговоришь… в Ингулец.
Комбат перетягивал ногу ремешком от штанов. Перетягивал у самого паха. Вновь его куснул ежастый осколок. В ту же ногу и почти в то же самое место. Только на этот раз посильнее.
Юнец с перевязанным глазом утешал:
— До свадьбы заживет, комбат. До моей свадьбы… И вообще, ты — как Кутузов. Его, знаешь, два раза в один и тот же глаз смертельно ранило, а он не умер, да еще Наполеону под зад коленкой дал. Понял?
— Инкогнительная ты личность, — старшина сморщился от боли. — Откуда ты это знаешь? Выдумал небось. Две раны смертельные в один глаз — и Бонапарту под задницу. — Комбат с внутренним удовлетворением дал понять, что не такой уж он невежда в родной истории. — Выдумал небось про две смертельные раны.
— Не выдумал, комбат, — мосластый парнишка баюкал пораненную руку. — Такое не выдумаешь — засмеют, если неправда.
— Амба нам, финита ля комедия, — ни с того ни с сего мрачно сказал боец с трудовым орденом.
— Я те покаркаю! — старшина вскинул на него маленькие въедливые глаза. — Танков пуганулся?.. Танк… Это еще что за финита?! Тоже мне комедию придумал. Танк… чо его страшиться? Танк страшен малодушному. Читал лозунг?
— Многосемейному, — поправил с перевязанным глазом.
— Врешь! — азартно ответил старшина, все еще не понимая, что над ним подтрунивают. — Неправильно изучал лозунг.
— Пардон, многодетному.
Комбат бросил осуждающий взгляд на паренька, сказал мечтательно:
— Эх, люди, люди! Было бы все как полагается, сидел бы ты, парень, на губе… Нет! Губа не про тебя. Ты бы мне сортир чистил до невыразимого блеску.
— Сортир — это не страшно. Тяжело в учении — легко в бою. — Одноглазый вдруг побледнел и чуть ли не крикнул — Да я всю жизнь их чистить согласен, лишь бы этих фараонов!.. — Парнишка не договорил, скрипнул зубами.
— М-м-да, — старшина вздохнул. — Одного не пойму: кончили долбежку, а в атаку не прут.
Долговязый боец перестал баюкать раненую руку, произнес ломающимся тенорком:
— Не беспокойся, комбат, попрут.
— Это верно, — согласился старшина. — Это верно. Маловато нас, вот в чем загвоздка.
— Сорок три гаврика, — флегматичный здоровяк сказал это так, что осталось неясным — сокрушается он или радуется, мол, бойцов как-никак — сорок три. Сила!
Одноглазый и тут не удержался от озорства.
— Сорок три, да и те, как говорится, «беу»… бывайте в употреблении.
— Пошляк ты, Вилька, — вздохнул долговязый. — Дать бы тебе за «беу» по визитной карточке. Над кем смеешься? Над собой смеешься. Остряк-самоучка.
— Да я же это так… для поднятия духа. Ученые утверждают, что в смехе содержится полезный витамин «Ц».
Крепыш подмигнул зеленым, как у кота, глазом и, поглаживая на верхней губе светлый пушок, сказал с ехидцей:,
— Об этом уже поведали широким массам знаменитые клоуны Бим-Бом. На нижегородской ярмарке. В тысяча девятьсот третьем году.
— Ты — циркач, тебе виднее.
Одноглазый умолк, но бес противоречия не давал покоя. Чтобы растормошить товарищей, — а зачем, он и сам не знал, — паренек стал тихонько насвистывать популярный марш «Броня крепка, и танки наши быстры…».
— Свинья ты, Вилька, — вновь вздохнул долговязый блондин. — И без тебя тошно…
— Без меня? А мне без танков тошно. — Где, где танки, а?
— Бона! Только тебя и дожидаются, — светловолосый кивнул в сторону немцев… — Лошак ты, Вилька, — боец вновь принялся баюкать руку, но сейчас он не морщился, тихо улыбался.
— Чего ты? Пирожное, что ли, увидел?
— Слышь, Вилька, а спорим, что не знаешь ты значения слова «лошак». Спорим? -
— А ты — штымп, Юрка. Спорим — не знаешь, что такое штымп? Ага, съел!
Старшина не вмешивался в словесную перепалку. Бог с ними. Дети еще. И осталось жить-то им считанные часы… Эх, люди, люди!..
Старшина не вмешивался. Но зато вдруг разозлился боец с трудовым орденом. Он сам поразился, с чего это его взорвало. Пожалуй, Вилькины слова: «Ага, съел!»
— Хватит трепаться! Тоже мне клоунаду развели. Тут, понимаешь, с голодухи кишки подводит, а они друг дружку разыгрывают.
— Глебушка хочет хлебушка? — все еще куражился Вилька. — Глебушка мечтает о соляночке из осетринки, о свиной отбивной с косточкой и компотике из груши дюшес на третье?.. Потерпите до Берлина, гражданин орденоносец. Недалеко осталось.
Старшина насторожился — от этого неугомонного парня так и жди какой-нибудь каверзы. Между тем Вилька продолжал развивать мысль, обращаясь к комбату как бы за поддержкой.
— А что, товарищ комбат, я ведь правильно говорю? Земля, как доказали культурные люди, — это шар, здоровенный такой шарище. А гансы — дураки, не знают этого. Прут себе, как очумелые…
— Ну и что? — Старшина уже смутно догадывался: шалый паренек куда-то клонит.
— А мы от них — стройными рядами нарезаем. Не отступаем, нет. Такого термина, говорит, и в боевом уставе пехоты не найдешь. Не признает его БУП — и баста. И нарезаем мы для того, чтобы обежать вокруг шарика, забраться гансам в тыл и жахнуть по Берлину с запада. Примерный маршрут — через Колыму, Аляску…
Вилька умолк — он увидел, как багровеет короткая шея комбата и глубоко упрятавшиеся глаза наливаются яростью.
— Ну-ну… — начал было Вилька примирительно. — Я ведь пошутил. Уж и пошутить нельзя…
— Я те пошутю, трепло, — тихо и страшно произнес старшина, поднося к носу струхнувшего Вильки кулак — Да я тебя… В штаб Духонина… На месте. Я тоже шутить умею.
Товарищи вступились за Вильку:
— Комбат, ну сболтнул человек… Мало что сорвется с языка.
— Лошак он, товарищ комбат. Что с лошака взять?. Гнев старшины поостыл.
— То-то же! Лошак. И лошаков можно очень даже свободно к стенке. Мы в Берлин откуда полагается притопаем. Понял?.. Без твоей кругосветной стратегии. Не мы — так другие. Красная Армия придет. А если еще какие разговорчики — доложу по начальству: так, мол, и так, человеку одному путешествовать очень захотелось. Турист, на Колыму просится.
Пулеметчики сидели смирно, слушая старшину, как прилежные ученики любимого учителя. Лишь в глазах у них проскальзывали добродушные смешинки.
— Вот что! — старшина рубанул ладонью воздух. — Давайте-ка подальше от этого станкача. Я уж тут сам управлюсь… Мчедлидзе позовите.
Приятели замерли, их пухлые детские рты открылись как по команде. И комбат понял, что оскорбил мальчиков. Тогда он торопливо стал объяснять, мол, он опытней, и вообще… у них, у молодых, вся жизнь впереди, и вообще, он приказывает…-
— Не то говоришь, комбат, — одноглазый Вилька укоризненно покачал головой. — Тебе батальон дальше вести. Нам — прикрывать. Сегодня наша очередь. Не обижай.
— Пропадете вы здесь, ребятки. Жалко мне вас тратить, — старшина все еще пытался настоять на своем, но в душе он понимал: они правы, ему надо вести людей — горстку израненных бойцов; а эти ребята… Их правда, — сегодня их черед.
Вот уже сколько дней батальон подчинялся простейшему правилу: «Чтобы не потерять всего, необходимо жертвовать частью этого всего». Так уже было, и так будет теперь. Эти парнишки сделают то, что до них сделали другие. И тогда батальон останется жить. Он, старшина Милешин, командир сводного батальона, ведет не горстку бойцов, — в его, руках жизнь двух полков. Эти полки — тщательно свернутые полотнища знамен в вещмешке сержанта Мчедлидзе. Пройдет время, вокруг знамен соберутся новые люди. И останутся полки. Вроде как бы ничего и не было под Уманью. И полки эти погонят гитлеровское зверье, прикончат в логове. На этот счет старшина не сомневался. Как пить дать — перешибут зверюге хребтину. Велика Россия, подавится ею гад!
