Владимир Успенский - Бой местного значения
— Про георгиевских кавалеров где слышал?
— Дед у меня таким кавалером был.
— Ты не в него, — серьезно сказал Попов.
— Я в другого, — охотно согласился Петя, сводя разговор в шутку. — У меня, понимаешь ли, два деда было. Так я для примера поумней себе выбрал...
Петя снова кашлянул, будто поперхнулся чаем. Я посмотрел встревоженно. Нет, все в порядке. Просто, наверно, чай очень горячий.
6
Да уж, точно — связной нашего комбата, длинноногий значкист, появляется в самое неподходящее время. Едва собрались отдыхать после обеда — он тут как тут. Распишитесь в получении: политбойцу Попову к 20.00 явиться в политотдел.
Связному что: он пришел и ушел, а мы думай. Раз такое дело, значит, Попов на задание не пойдет, В политотделе задержат часа на два. Он даже знал, зачем вызывают. Инструктаж по созданию во взводах партийно-комсомольских групп. А я объяснил ему, какая у нас задача, и даже сказал, что он вместе со мной, Охапкиным и Янгибаевым входил в ту группу, которая поползет за завал, А кого взять теперь вместо него?
Мы закурили и примолкли. Птица какая-то пела в лесу. Робко пела, настраивалась. Самое теперь начинается птичье время. Скоро соловьи зальются в чащобах, в густолесье возле воды. Вот не вернусь я с задания, а им что? Все равно будут петь да радоваться. А Шура слушать пойдет. В тот старый парк, где мы сидели вчера. Только кто-то другой будет возле нее... Вот такая получается чертовщина. А тут еще соображай, кого назначить вместо Попова. Но как ни крути, все одно такой уверенности не будет.
Чтобы не расстраиваться плохими мыслями, я сплюнул и заговорил о весне. О скворечниках. Очень любил я делать их и вешать. Легкий был, забирался на вершину дерева, на тонкие ветки... Со скворечников у нас начинались веселые теплые дни.
И Попов тоже повел речь о весне, только не о птичьей, а о своей, об учительской. Он сказал, что прошлая весна у него была очень хорошая — первый выпуск в школе. Он как принял пятый класс, так и вел до конца. На его глазах ребята выросли, возмужали. Он чуть слезу не пролил, когда прощался со своими выпускниками. И по-настоящему понял, какое это замечательное дело — быть учителем, наставником молодых душ. Тридцать человек ушли тогда в жизнь, и каждый из них унес с собой частичку его самого. Его знания, его мысли. Ведь молодость восприимчива.
— Вот вы, товарищ лейтенант, разве вы забыли своего классного руководителя?
— Помню, как же! — ответил я, чтобы не обидеть политбойца. Но, по совести говоря, помнил плохо, потому что классные руководители менялись у нас каждый год. В десятом классе, правда, занимательный был старик. Он к месту и не к месту твердил: отметку можно исправить, а человека изменить трудно! Человек прежде всего должен быть честным перед собой и перед другими. Не лгите, старайтесь не делать людям зла. А если сделали — признайтесь в этом и больше не повторяйте.
Я тогда думал, что все это и так ясно. Быть честным? А как же иначе! И лишь повзрослев, понял, насколько это трудно. Особенно, если не кривить душой наедине с собой. Но я не стал выкладываться перед Поповым, а спросил его, что он считал главным, когда пять лет возился со своим классом. Отметки, да? И Попов ответил не задумываясь:
— Оценка знаний тоже очень важна. Но главное, мне хотелось, чтобы ребята свою страну, свою Родину поняли. И полюбили. В большом и малом. Чтобы прониклись чувством ответственности за нее.
— Это в смысле защиты от врагов?
— Обязательно, но не только. Хотел, чтобы ребята чувствовали: вот она, наша страна, с древней славной историей, с замечательными людьми, с талантами, с огромными богатствами, с чудесной природой. Мы отвечаем за то, чтобы на нашей земле была справедливая жизнь, полная радости и добра. Конечно, я не твердил об этом на каждом уроке, а старался, чтобы ребята сами думали, сами разобрались... В поле с ними работал, взял колосок и показал, какое это совершенное создание природы. Польза в сочетании с красотой и законченностью формы. Ничего лишнего. И ведь так — каждый цветок, каждый лист, не говоря уж о животных. За пять-то лет всякое было. Книги вместе читали, в театр в Москву ездили. Общий дневник вели всем классом. Я сам от них многому научился: свежести, чистоте восприятия. Тем хороша наша учительская работа, что стареть не дает... А теперь вот еще думаю — в бой мне легче идти, чем другим. Меня убьет немец — ученики мои жить останутся, мое продолжение. Их много, всех не перестреляют. Ну, насчет смерти — это я переборщил, — усмехнулся Попов. — У меня ведь своих трое, маленькие еще.
Он поднялся с бревна, потопал правой ногой, наверно занемевшей от долгого сидения, поправил, съехавшую на ухо пилотку, спросил:
— Товарищ лейтенант, можно идти?
— Рано еще. К двадцати часам вызывают.
На лице Попова промелькнуло удивление.
— Не в политотдел, — резко сказал он, досадуя на мою непонятливость. — К комиссару пойду, попрошу, чтобы оставил сегодня во взводе. На инструктаже без меня людей хватит... И узнаю, когда партсобрание, — вас с Охапкиным принимать будут.
Попов пошел вдоль опушки, а я смотрел ему вслед — на чуть сутулую спину штатского человека. И удивлялся, как это я раньше не замечал его странной походки. Он и ступает как-то косолапо, не очень решительно, словно опасается боли. В изнурительных маршах, когда даже здоровые ребята падали с ног от усталости, я мог бы устроить его в машину. Сидел бы он в кузове, следил за нашим немудреным имуществом. А Петя-химик, постоянный пассажир ротного грузовика, мог бы прогуляться на своих двоих. Ему даже полезно — от ожирения.
И еще я подумал, что все политбойцы, которых довелось видеть, — люди уже солидные, с жизненным опытом. Во взводе разведчиков был политбоец лет за сорок, мастер с мебельной фабрики. Усатый такой. Его даже командир взвода «папашей» величал. А погиб он в конце марта, в распутицу. Ни звания у него не было, ни власти — только возраст да стаж партийный. Старший среди равных, приказывать не имел права. А когда зажали немцы разведчиков в деревне, когда подошел край, тогда и сказался авторитет усатого политбойца. Командир взвода не сумел бойцов на огонь поднять, а он поднял. Пошли за ним ребята навстречу смерти и пробились к своим. Только политбоец не пробился, и лейтенант, и еще трое, которые шли впереди. А что поделаешь: передовым всегда приходится круто.
7
Подвел нас Петя-химик, крепко подвел! Пришлось мне менять задумку перед самым выходом на задание.
С обеда привязался к сержанту кашель. Сперва Петя перхал изредка, потом зачастил, словно немецкий автоматчик, привыкший жечь патроны без экономии.
— Ты что же?.. — не удержался я от крепкого слова. — Простыл, значит?
— Ночью, наверно, — виновато улыбнулся сержант. — Мы ведь с Зинаидой до третьих петухов проваландались.
— Башка твоя где была?
— При мне башка, — развел руками Петя-химик, и в голосе его почудилась насмешка. — Да разве в азарте упомнишь? Ты сам-то о кашле думал, когда с толстухой своей остался?!
Что я мог возразить помкомвзвода? Ну что? Ведь каждого человека может кашель пробить. Тем более я сам ходил вместе с ним на свидание...
— Ладно, лейтенант! — бодренько произнес Петя. — Порошок глотну — и снимет до вечера.
Я только сплюнул в ответ. Чепуха это — порошки. Кашлянет раз на ничьей земле, и пиши пропало всем нам. Нет уж, пускай остается. Вместо него старшим на завал пошлю Охапкина. Знаю, что дело Семен Семеныч сладит не хуже сержанта. Но со мной на самом трудном участке не будет теперь опытного человека. Придется взять одного из двух Вань. Того, который с веснушками. Он вроде бы и ловчее, и хладнокровнее.
Охапкин и Попов чистили автоматы у входа в полуземлянку. Новость не обрадовала их. Привыкли они работать на пару, в четыре руки.
— Та-а-ак, — протянул Охапкин, потирая белесую щетину. — Дохает, значит, химик-то? Я еще вчера заметил — он немецкую сигарету сосет.
— Ну и что?
— А то, — продолжал Семен Семеныч. — Давно известно: будешь после махры слабый табак тянуть — кашель забьет.
— Оставь его, — брезгливо произнес Попов. — Без слов ясно, что он за фрукт.
— Ясно, да не всем, — скосил на меня глаз Охапкин. — Сержант и прошлый раз дома отсиживался.
— Ну, ногу ему придавило тогда, — вспомнил я. — На лесосеке, бревном. Все видели.
— То-то и оно, видели. Все видели, да не все поняли. Этот химик по очереди нас в землю зароет, а сам героем ходить будет.
— Ты тоже не перегибай, — возразил Попов. — Сколько веревочка не вьется, а кончик найдется. — Политбоец улыбнулся мне, поняв, видимо, мое огорчение. — Вот создадим во взводе партийно-комсомольскую группу, и командиру нашему легче будет. А то ведь он один, а нас много. И всякие мы...
Попов говорил, а я стоял потупившись и боялся, как бы ни покраснеть. И Охапкин, и политбоец — они, конечно, поняли, почему я не ругаю сержанта, не поднимаю шума. Оба мы хороши с этим Петей. А Попов вроде бы даже успокаивал меня: ладно, мол, юноша, все обойдется. Только чтобы урок на будущее...
