Анатолий Баяндин - Девушки нашего полка
Люди спят на ходу. Заснет человек, дробным шажком из колонны в сторону отвалит. Споткнется, упадет, придет в себя — и снова в строй к товарищам. Девушки наши запевают иногда какую-нибудь песню, и мы подхватываем. Тогда кажется, что все мы дышим одной мощной грудью и сердце у нас одно — большое и сильное.
Однажды подошла ко мне Марийка.
— Ты сильно изменился, — сказала она.
— В чем именно? — не понял я.
Она осторожно взяла меня за руку, отвела от колонны в сторону.
— Скажи, что ты думаешь обо мне?
— Я?!
— Нет, серьезно, Андрейка.
— Ничего я не думаю.
— Нет, думаешь. И думаешь наверняка плохо. Так ведь?
Мы шли по обочине дороги, и я впотьмах постоянно сбивался в канаву. Почему-то мне стало неприятно и само присутствие Марийки, и то, что она, видимо, собирается разубедить меня в чем-то, что-то доказать, оправдать себя.
Я молчал. Молчал, потому что знал: за ней ухаживает новый «сам».
— Не хочешь говорить, — вздохнула она и отпустила мою руку. — Только, Андрейка, неправда все это. Иначе как бы я стала смотреть тебе в глаза?
«Начинается», — подумал я. Мне не хотелось терять дружбу с ней.
— А что правда?
Рядом с нами двигалась колонна полка. Перестук сотен солдатских ног, казалось, встряхивает звезды, и от этого они то гаснут, то вспыхивают, как плохо ввинченные лампочки.
— Знаешь, Андрей, я хочу, чтобы ты мне верил. Нам ведь вдвойне тяжело. Для вас, мужчин, война — только война со всеми ее ужасами. А для нас — еще и испытание.
— Выдержала? — прямо спросил я.
— Кажется, выдержала.
У меня отлегло от сердца. Я верил ей. Она не могла мне солгать.
Утро пришло душное и тревожное. Витька Верейкин, навалившись на бруствер траншеи, клюет носом.
— Витька, к нам девушки идут, — говорю я (это самое лучшее лекарство от сна!).
Витька протирает глаза и, не очнувшись еще как следует, смотрит на меня. К нам подходят Нина с Катюшей Беленькой. У Витьки в один миг физиономия круглеет и делается похожей на сдобный калач, только что вынутый из печки.
— Где Фарида? — будто не замечая Витькиного «калача», спрашивает Нина.
Но меня-то не проведешь таким обходным маневром. Я-то знаю, что Фарида только предлог, а Катя — маскировка. Нина пришла к Витьке. Это я знаю так же верно, как то, что любовь не шило, в мешке не утаишь. Впрочем, это изречение принадлежит нашей Фариде Вахитовой.
Витькина физиономия вызывает у меня смех. До чего же влюбленные глупый народ!
— А ее нету, — выручаю я Витьку, хотя сапоги Фариды торчат из крытого окопчика в двух метрах от меня.
— Жаль, — говорит Нина и в нерешительности переступает с ноги на ногу.
Мы с Катей, перешагнув через поджатые ноги Фариды, отходим. Пусть Витька не думает, что я враг рода человеческого.
На востоке небо уже пожелтело, как перезревший огурец. Пахнет пылью, пересохшими травами и взрывчаткой. Такое сочетание запахов мне не нравится. Не нравится мне и то, что за последние дни немцы присмирели. Особенно тихо вели они себя сегодня ночью.
Тишина такая, словно у них там сам Гитлер собирается рожать. Но мы-то знаем подобные штучки, и потому почти никто на передовой не спит, хотя все поклевывают носами.
— Ждете? — говорит Катя.
— Ага, ждем, — отвечаю я.
— А может, ничего?
— Нет, Катюша, эти сволочи не успокоятся; очень им хочется столкнуть нас в Днестр.
— Давно не спишь? — Катюша глядит в мои осовелые глаза.
— Не помню… Расскажи что-нибудь.
И Катя начинает рассказывать. Голос у нее густой, уверенный. Я думаю, ей бы подошло быть партийным работником. Она рассказывает, что вечером при налете «юнкерсов» ранен заместитель командира полка, что они, девушки, устроились под кручей в леске, где солнце не так жжет. Мне становится скучно, и я зеваю. Катя делает вид, что не замечает моих зевков, и продолжает рассказывать.
— Как там Марийка? — спрашиваю я.
Катя щупает меня глазами, и ее лицо делается грустным. Отвечает неохотно:
— Ничего, жива… Привет передавала.
— Спасибо. Ей привет.
— Передам.
— Скажи, Катюша, Нина любит Витьку?
Катя пожимает плечами:
— Я ничего не понимаю. Вообще здесь трудно что-нибудь понять. Думаю, что любит.
— А сама ты?
— Мой черед еще не пришел, — со смехом отвечает она.
Я окончательно убеждаюсь, что эту девушку война не собьет с толку.
— Хорошая ты, Катька, — говорю я.
Она смотрит на меня и опять смеется. Только на этот раз смех какой-то деревянный, актерский.
— «Хорошая ты, Катька», — вздыхает она, и голос ее делается еще ниже и глуше.
На Катиной гимнастерке поблескивает орден Отечественной войны второй степени. Она получила его еще в сорок втором. Тогда же она была тяжело ранена. Но об этом никогда никому не говорит.
Ноги Фариды исчезают в окопчике, и появляется взлохмаченная голова без пилотки. Нас с любопытством буравят блестящие глаза-заклепки.
— Катюша здесь? Вот хорошо! Заходи ко мне, поболтаем.
Катя идет в окопчик, и девушки скрываются в нем.
— И ты, Андрюха, подсаживайся к нам, — предлагает Фарида.
Я втискиваюсь в проход и закуриваю. В соседнем окопе сержант Усков тихо напевает:
Темная ночь…
Только пули свистят по степи…
«Хорошая песня, — думаю я. — И степь есть, и пули посвистывают». Фарида щебечет без умолку. Вообще ее не особенно трогают всякие тяготы. Она воспринимает все так, как это преподносит ей жизнь.
— Слышишь, Катька, Усков запел.
Фарида на мгновение замолкает и прислушивается. Я заранее знаю, что она скажет.
— Слушай, Катька, ты любишь такие заупокойные песни? «Только пули свистят… да холодная черная степь», — передразнивает она.
— Хорошо поет наш Усков. — Катино лицо светлеет. — Точно про нас сказано в этой песне.
— Катька, сдурела! — смеется Фарида.
Ее откровенный смех смущает нас.
— Почему, Фарида, сдурела? — не очень уверенно спрашивает Катя.
— Почему, почему… Какой прок в песне? Это только до войны пели: «Нам песня строить и жить помогает». И если правду говорить, то я не люблю людей сентиментальных. Подумаешь, расплакался, нюни распустил: «Ты меня ждешь…» Кому надо, подождет. Подумаешь, цаца.
— Да неверно это, Фарида. Песня — это хорошо!
— Кому хорошо, а мне наплевать, Я одну песню только люблю. Знаешь какую? Нет? Вот послушай: «Вдо-оль по Пи-терской…» Во, Михайлов поет. Это да! А остальные ломаного шиша не стоят.
Катя возражает, что-то пытается доказать, но Фарида быстро сбивает ее с толку.
— Тебе, Катька, комиссаром быть, а? — Потом так же быстро: — Что принесла? Давай!
И обескураженная Катюша выкладывает из своей сумки медикаменты.
— Песни пока что не для нас. — Фарида высовывается из-под перекрытия и кричит: — Сержант Усков, перестаньте причитать! Здесь не театр и не кладбище! И вообще, соловья песнями не кормят. — Фарида наклоняется ко мне: — Андрейка, миленький, выдь на минутку, мы с Катькой пошепчемся.
И я покорно выхожу, втайне завидуя независимому характеру Фариды.
Витька с Ниной, свесив ноги в траншею, сидят наверху. Я чувствую себя лишним и иду к Ускову. Но мне не суждено было дойти до сержанта. Небо вдруг вспыхнуло багровым сполохом. Немцы перешли в наступление.
Права Фарида — во всяком случае сию минуту — песня не для нас. У нас своя музыка. Особая.
Я уже не помню, сколько времени прошло с тех пор, как грохнули первые пушки. Впрочем, первых пушек не было. Не было и отдельных выстрелов. Все сразу смешалось в один невообразимый гул.
Слева и справа от нас отходят соседние подразделения. Сизое удушливое марево нависло над землей, придавило своей раскаленной тяжестью. Раненые лошади бьются в упряжках орудийных передков. Над ними кружатся слепни и стаи зеленых мух.
Батальоны приближались к леску над кручей, под которой начиналась пойма реки. Витька Верейкин и Нина с первых же минут боя куда-то исчезли. Катюша Беленькая и Фарида отступали вместе с моей ротой.
Отстреливаясь, мы шли по одному из отрогов лощины, и вдруг дорогу нам преградили немецкие танки. Комбат, оказавшийся здесь же, приказал мне закрепиться на высотке, крутыми уступами поднимавшейся над лощиной.
— По крайней мере спасешь людей! — крикнул он.
Черной стеной вздыбился между нами разрыв. Крики и стоны людей потонули в страшном грохоте. Передо мной мелькнуло искаженное ужасом лицо сержанта Ускова. В ту же секунду следующий разрыв подбросил нас и расшвырял в разные стороны. Я успел заметить, как высоко в воздухе распласталась человеческая фигура. Через мгновение она бесформенной кровавой массой упала в трех метрах от меня. Я заметил погон с тремя красными лычками. Такие погоны носил сержант Усков, мой заместитель.
