Шамиль Ракипов - О чём грустят кипарисы
Лейла, глубоко вздохнув, нервно расстегнула кобуру, сжала рукоятку пистолета.
— Хочешь произвести салют? — спросила я. — Не надо, разбудишь живых.
— Нет, — Лейла смущённо улыбнулась. — Я словно пожимаю руку Гале. Не удивляйся. Мой пистолет побывал в её руках. Я тебе не рассказывала. Тогда, летом сорок второго — ты была ещё в Тбилиси — к нашему аэродрому приблизились немецкие танки. А самолёты ещё не все вернулись с задания. И несчастье с Галей, всё одно к одному. Со сломанным позвоночником она лежала на носилках. Врач рядом. Ждали санитарный самолёт, а он всё не прилетал. Бершанская нервничает, курит папиросу за папиросой. Рачкевич внешне спокойна, но… Представляешь, какое положение? Как всегда, они должны были улететь последними. Самолёты возвращались один за другим, Бершанская с ходу направляла их на новый аэродром. Мы с Руфой полетели на разведку. Вернулись, я доложила: фашистские танки в грех километрах от аэродрома. Бершанская говорит: «Немедленно улетай!». Я говорю: разрешите проститься с Галей. Она махнула рукой: «Только побыстрее».
Подхожу к Гале, опускаюсь на колени. Ощущение такое, словно по мне тоже проехал бензовоз. Она шепчет: «Вот хорошо, дождалась тебя. Боялась, не успеем проститься. Поцелуй меня, Лелечка, и улетай. Я слышала — танки близко. Страшно. Пистолета у меня нет. Прощай».
Врач торопит: «Уходите, Санфирова, не мучайте больную и себя».
У меня мелькнула мысль: что будет, если санитарный самолёт опоздает? Не раздумывая, сунула свой пистолет в ладонь Гали. Никогда не забуду её взгляда. Я взлетела, сделала круг, второй — санитарного самолёта так и не увидела. Только потом узнала, что он прилетел несколько минут спустя. Так я осталась без личного оружия. Могла пойти под трибунал. В той обстановке. Но я не сожалела о своём поступке и не считала себя виноватой. Рассказала Бершанской. Говорю: не могла поступить иначе. Почему у Гали тогда не оказалось пистолета, я до сих пор не знаю, никогда у неё не спрашивала. Бершанская проворчала: «Горе мне с вами». И протянула мне «Вальтер». Говорит: «Подарил мне один человек, пользуйся пока, никому об этой истории — ни слова. На днях собираюсь навестить Докутович. Твоё счастье, если оружие не пропало».
Привезла она мой пистолет, я спросила: как Галя? Бершанская как-то странно посмотрела на меня, вздохнула: «Стихи пишет». А в глазах — та июльская ночь, пыль, дым, гарь.
В полк Галя вернулась, ты помнишь, в конце декабря. И вскоре начала летать, как прежде, штурманом. А ты знаешь, что у неё в кармане лежало отпускное удостоверение на шесть месяцев?
— Да, мне говорила Полина Гельман. Только ей, подруге детства, Галя доверила свою тайну.
Мы ещё долго говорили об этой удивительной девушке. Вместо того, чтобы долечиваться, она летала, как все, спешила жить, успела сделать ещё более ста двадцати боевых вылетов, была награждена орденом Красной Звезды и орденом Отечественной войны 2-й степени. И погибла, как героиня, сбросив на врага бомбы из охваченного пламенем самолёта.
Море, такое светлое, безмятежное, почему-то пугало, внушало неясную тревогу. Ни одной лодки, ни трубы, ни паруса. Лейла словно угадала мою подсознательную, ещё не облечённую в слова мысль:
— Сколько крови и слёз растворилось в этой воде. И ещё растворится.
— Давай о чём-нибудь другом, — предложила я. — Почитай стихи. Только не Омара Хайяма, не то настроение.
Лейла улыбнулась, прочитала:
Грозными армадами идут бомбардировщики,
А над ними стайками вьются ястребки.
Дрогнет враг, попятится, в гости к нам непрошеный,
Побежит с разгневанной солнечной земли!
Эти стихи написала Галя Докутович.
— Ещё, Лелечка. О любви. Ты не помнишь её стихотворение, посвящённое лётчику-истребителю?
— Помню…
Где же ты, друг мой? Опять ты далеко,
Сокол мой ясный. И вновь я одна.
В сердце невольно вползает тревога,
Жалит змеёй ядовитой она.
Хочется знать и о чём ты мечтаешь,
Хочется слышать, как ты говоришь.
Видеть хотя бы, как ты пролетаешь
В небе широком, но ты не летишь.
Если б могла я своею любовью
Скрыть твоё сердце от пуль и огня!
Пусть моей кровью и жизни ценою,
Лишь бы ты счастлив был, гордость моя…
В госпитале Галя влюбилась в раненого лётчика. Тогда и написала это стихотворение.
— Ты говорила о памятниках, — сказала Лейла, — и я вспомнила одну запись из дневника Гали Докутович. Когда погибли Полина Макогон, Юля Пашкова и Лида Свистунова, она записала:
«Вчера похоронили Юлю Пашкову, 20-летнюю весёлую Юльку, певунью и плясунью, смелого и умного лётчика.
Пройдёт много лет, окончится война. И на месте трёх могил люди построят красивый мраморный памятник.
Это будет стройная девушка с задорно закинутой назад головой. Кругом будет много прекрасных цветов. И матери скажут своим маленьким детям: «Здесь похоронены лётчицы».
Дети с уважением и любопытством будут смотреть на красивую мраморную девушку и плести венки на каменных ступенях памятника». Я многие её записи помню наизусть. Хочешь, почитаю?
— Да, читай.
Лейла продолжала:
«Я опять у себя в части. Приехала сюда два дня назад. Не знаю, принимают ли кого-нибудь лучше, чем приняли и встретили меня девушки…
Девушки наши все с орденами. И все стали такие красивые!..
Сделали пять вылетов. Из них три были замечательными — два взрыва с клубами дыма и один огненный взрыв с пожаром на всю ночь…
Вчера в полётах всё время думала о постороннем. Я стою перед жизнью, огромной и сложной. В эту жизнь я завтра должна вступить. Сколько радостных чувств и огромного счастья в этом маленьком слове — жить!.. И это тогда, когда по самолёту стали бить зенитки…
Вчера, как всегда, опять работали. В первый же полёт подорвали склад горючего. Огромный пожар так и горел всю. ночь. А девушки, чудачки, все поздравляли меня за такой удачный удар.
Фашисты удирают. Но погода, увы, заодно с ними. Всё время туман, низкая облачность, а здесь гористая местность, в «молоке» не налетаешь…
С утра нас застал туман. Никак не могли вылететь. Только к полудню полк поднялся и перелетел на другую площадку. Но оказалось, что наша передовая группа наземников уже поехала дальше. Мы мёрзли у своих машин. Потом мы с Ниной Худяковой улеглись спать на крылья. Холодно, а не встаём. Но всё-таки решили встать и пошли греться к лампе. Оказалось, Дуся варила в котелке фасоль. Мы приняли активное участие, я даже палец себе обожгла. У Руфы была соль, у меня — самое главное — ложка. А вместо воды бросали в котелок снег. Когда фасоль перестала быть твёрдой, мы собрали около котелка всю эскадрилью и одной ложкой по очереди вкруговую ели фасоль.
Погода была безнадёжно плохой.
После команды «Отбой» нужно было километра за два идти в станицу. Спали на соломе в холодной хате.
А сегодня с утра непроходимый туман. Снова на аэродроме. И опять нельзя летать…
Вчера летали бомбить аэродром. Там «миллион прожекторов». И Натке Меклин они снятся сегодня. Проснулась и села на кровати. «Натка, ты чего?» — «Понимаешь, не могу уснуть — всё время прожекторы снятся…»
У меня болит там, внутри… А вот ведь какая я! С тоской, с большой и тяжёлой, могу петь, смеяться и шутить: никто, глядя со стороны, не проник бы в душу…»
Лейла замолчала, мы медленно побрели вдоль берега, наблюдая за чайками. «Если останусь жива, — подумала я, — непременно расскажу детям и внукам о наших чудесных девушках».
— Спеть, что ли? — спросила Лейла. — Помнишь, какой-то неизвестный пехотинец прислал в полк стихотворение? Я придумала мелодию, послушай!
Среди вас находится где-то —
Помогите её отыскать —
В форму лётную скромно одета
Одна девушка. Как её звать?
Расскажи, как на дикие орды
Ты обрушила град бомбовой,
Как потом получила ты орден —
Знак отваги своей боевой.
Ни сомненья, ни страха не зная,
Будешь в небе, как чайка, парить,
«Это девушка наша родная»,—
Будем мы про тебя говорить.
О твоей беспощадной работе
Песню новую я пропою,
Расскажу, как соседке-пехоте
Помогла ты в жестоком бою.
Мы повернули к аэродрому. Группы девушек переходили от самолёта к самолёту — техники занимались своим обычным делом.
— Девочки рассказывали мне, — голос у Лейлы дрогнул, — как Галя однажды, незадолго до гибели, окинула взглядом аэродром, всю нашу компанию и сказала: «Сейчас здесь мы видим лучшее, на что способна человеческая душа».
Эти точные, святые слова я часто потом вспоминала и в воздухе, и на земле.
Ночь шестьсот восемьдесят девятая
