Владимир Коротких - Броневержец
Он неторопливо пошел дальше. Казалось, что с каждым его шагом время движется в обратную сторону и он снова тот же пацан в замасленной фуфайке и картузе, спешащий поутру на работу. Глубоко вдыхая запах лежалого силоса, принесенный ветерком от скотного двора, под дробь участившегося пульса он уже подходил к мастерским.
Завгар Петр Никодимович стоял у ворот мастерской и что-то громко доказывал окружившим его троим пожилым слесарям. Он размахивал рукой с зажатыми в ней бумажными листами и, судя по красноречивой мимике его губ, жутко матерился, значительно прибавляя тем самым веса своей точке зрения. Слесаря тоже горланили в ответ, не согласные с мнением завгара. Они стояли спиной и не видели подходившего Леху. Завгар мог бы заметить его, но был сильно близорук. Уже ясно доносилась суть их содержательной беседы. Леха остановился, не желая прерывать диспута, и с интересом слушал.
— Хрен вам с коромысло, а не наряды! — кричал раскрасневшийся завгар. — Норму не сделали, опять вчера бормотухи нах…сь! Работать кто будет, я спрашиваю?!
— Никодимыч, мы же после смены выпивали! — пьяно разводили руками слесаря.
— А на смену во сколько сегодня приползли?! Я кого спрашиваю?! В десять часов, после захода на сельмаг?! Сталина на вас не хватает! Замудонцы! Не подпишу процентовки, пока работу мне лично не сдадите! — орал завгар.
— Прапорщика на них не хватает! — громко и четко по-военному резюмировал Леха.
Петр Никодимович вздрогнул от неожиданности и прищурил глаза, разглядывая внезапно возникшее говорящее пятно.
— Леха! — воскликнул он. — Ешь твою балалайку! Здорово, командир! Слыхали мы про тебя! Слыхали! Молодец, что в армии остался, а то тут с этими кузнецами народного счастья, — он кивнул на довольных Лехиным своевременным появлением полупьяных слесарей, — трекнешся, как кукушка со столба! Пошли в кабинет! — Он обнял Леху и повел в гараж.
Сначала, порасспросив его о том о сем, Петр Никодимович вздохнул и поведал Лехе грустную историю.
— Да вот, понимаешь, — он побарабанил пальцами по столу, — год назад вызвали нашего председателя колхоза в район и навешали ему хороших за то, что колхоз план по сдаче металлолома не выполнил. Чуть партбилет не отняли. Он прилетел назад бешеный, как с ракетницей в заду, и заставил все, что было, на куски порезать и в металлом сдать. — Он кашлянул в кулак и продолжил: — Когда мужики твою машину автогеном резали, веришь, чуть не рыдали. Всем жалко было. Прости уж, не обессудь. Лады? — Завгар отвел глаза и снова досадно кашлянул в кулак.
Леха помолчал, глядя на нервно барабанящие по столу пальцы завгара. Время мгновенно сделало рывок из его деревенской юности и снова вернулось на место. Он посмотрел на мудрого, доброго старика, который, видимо, также был расстроен, и, махнув ладонью, сказал:
— Лады, Никодимыч! Да я и не в обиде. Как говорил один философ, это закон джунглей!
— Умно сказал, — согласился завгар. — Умно. А какой философ, как фамилия?
— Шерхан из мультика про Маугли. — Леха улыбнулся. — Да ладно тебе, Никодимыч, я точно не в обиде! — Он обнял старика. — Вечерком к тебе домой в гости зайду! Пока.
Так Леха и провел месяц отпуска, гостюя по односельчанам и помогая родителям по хозяйству. Встреча с однокашниками, которые год как дембельнулись и уже приобрели обрюзгшие от частых пьянок физиономии, закончилась для неподготовленного Лехиного организма потемками в глазах и временным провалом в памяти.
Наутро он, очнувшись дома в постели, первым делом ощупал лицо, посмотрел на кулаки и облегченно выдохнул:
— Значит, обошлось без гастролей. — Он снова закрыл глаза, смутно припоминая, как вчера кто-то из ребят в разгар веселья настойчиво предлагал взять «ЗИЛ», прокатиться в соседнюю деревню и с кем-то там хорошенько потолковать.
Под конец отпуска Леха съездил в район и навестил в военкомате того самого майора, с легкой руки которого его жизнь приняла иной, совершенно незапланированный, но, наверное, удачный оборот. Майор встретил хорошо. Они закрылись в его кабинете, расстелили газетку поверх кипы учетных дел призывников и распили принесенную Лехой бутылку водки, закусывая ее за мужским разговором копченой колбасой и солеными хрустящими грибками из домашнего погреба.
Кончился отпуск, и Леха, повинуясь приказу Родины, снова отправился на Украину, в распоряжение штаба округа.
2
С возвратом в родной полк произошла осечка. Высокое командование решило, что в другой части Леха куда нужнее, чем в артполку, и для прохождения дальнейшей службы направило его в отдельный батальон химической защиты, на должность помощника заместителя командира батальона по технической части.
Батальон ему понравился. Часть была небольшая и по-домашнему уютная. Территория размером двести на двести метров с двумя одноэтажными казармами старой постройки, штабом, клубом, столовой, плацем и спортивным городком была обнесена высоким бетонным забором. К ней примыкал такой же небольшой автопарк с боксами, ремонтными мастерскими и учебными классами.
Личный состав батальона был малочислен. Две роты санитарно-химической обработки по пятьдесят человек, взвод химической разведки, взвод связи и хозвзвод. Всего вместе с офицерами насчитывалось немногим более полутора сотен человек. Техники в батальоне было мало. Весь автопарк состоял из четырех бронемашин БРДМ-2РХ с пулеметами, шести бортовых «ЗИЛ-131», двух таких же, с будками техпомощи, и двадцати водовозок для санобработки с целью дегазации и дезактивации зараженного пространства, техники и народа, если таковой после химической атаки еще остался в наличии.
Часть стояла среди поля, в трех километрах от большого украинского села. На окраине его располагался военный городок, состоящий из двух трехэтажных домов для семей офицеров и прапорщиков, санчасти, магазина, почты и бани.
Поскольку в то время, вошедшее в историю нашей Родины как период развитого социализма, на нее никто химически не покушался, то вся техника, образцово покрашенная, спокойно находилась в боксах. Колеса машин до блеска были начищены сапожным кремом и отполированы бархотками. Техника производила впечатление скорее музейных экспонатов, чем боевых единиц. Но раз в полгода батальон все же совершал стокилометровый марш на полигон. Учения проводились в течение десяти дней, после чего технику мыли, снова красили и поднимали на колодки. Постоянно в батальоне эксплуатировались только три машины: бортовой крытый «ЗИЛ-130», который использовался для хозяйственных нужд и подвоза офицеров на службу и обратно, санитарный и командирский «уазики».
Солдаты занимались в основном спортом, шагистикой и пением. Впрочем, об этом чуть подробнее.
Батальон за глаза именовался спортивно-музыкальным с химическим уклоном. В коридоре штаба на полках под стеклом размещались многочисленные призы, выигранные личным составом батальона на всевозможных армейских спортивных состязаниях и конкурсах художественной самодеятельности.
Командир батальона подполковник Славкин был мастером спорта по пятиборью. В свои сорок лет он умудрялся выделывать на перекладине такие кренделя, что ему могли бы позавидовать многие, впрочем, никто ему не завидовал, потому что комбат Славкин всех своих подчиненных заставлял выделывать то же самое до полнейшей потери ориентиров в окружающем пространстве.
В батальон отбирались только призывники, имеющие спортивные разряды либо музыкальное образование. Спортсменам, кроме всего прочего, развивали музыкальные способности, заставляя их петь строевые песни с взятием чуть ли не верхнего «до» при одновременном трамбовании сапогами белых квадратиков на плацу. Музыкантов же нещадно развивали физически. Так что через полгода бывшие призывники были одинаково хорошо физически развиты и пели не хуже сводного окружного военного хора. Был, конечно, в батальоне и свой вокально-инструментальный ансамбль, состоящий из наиболее одаренных бойцов и офицеров. Все вечера напролет ансамбль проводил на репетициях в батальонном клубе.
Повседневная жизнь личного состава батальона проистекала в рамках обозначенного комбатом девиза: «Ни дня без кросса, ни часа без спорта, ни минуты без песни!» Занятно было наблюдать за солдатами, одни из которых, подтягиваясь на турнике, хором пели: «У солдата выходной, пуговицы в ряд…», а другие в это время, наматывая бегом круги вокруг спортгородка, выдыхали в ритм бега: «Путь далек у нас с тобою, веселей солдат гляди…» Для каждого упражнения была своя песня в качестве дыхательной гимнастики. Попробовали бы узкоглазые тибетские монахи свою чакру так наишачить, за месяц бы дух остолбенел до несокрушимости безо всякой многовековой философии.
И только часовой у ворот, нарушая устав караульной службы, строго запрещавший на посту есть, пить, курить, читать, оправлять естественные надобности, петь, тихо мурлыкал себе под нос популярную эстрадную песенку: «…Сколько дней потеряно. Их вернуть нельзя, их вернуть нельзя…»
