Афанасий Кузнецов - Тайна римского саркофага
— Айда к немцу, Иван! Сдадимся и дело с концом. Такого мне больше не выдержать.
Клюев поперхнулся дымом самокрутки, посмотрел в безумные глаза Буськина, потом сильной рукой схватил его за гимнастерку:
— Ты соображаешь, что говоришь? Да я тебя сейчас без всякого трибунала расстреляю!
Буськин тогда чуть ли не на колени встал.
— Прости, Иван Петрович, это я от страха чепуху начал говорить. Дюже испугался.
— И я испугался, — немножко остывая, проговорил Иван Петрович. — Ну и что же из этого? Второй раз меньше испугаюсь. — Тут Иван Петрович отшвырнул от себя дрожащего солдата.
— На первый раз никому ни слова не скажу. Но увижу что-нибудь неладное, пеняй тогда на себя. Как гниду уничтожу.
Той же ночью Василий Буськин уполз к немцам...
— До сих пор не могу простить себе, — тихо закончил рассказ Иван Петрович. — Такой Иуда много вреда может принести. А ведь вначале я его, подлеца, смелым считал. Хвастал мне, что с рогатиной на медведя ходил два раза. Просто так, мол, из-за удальства.
— Врал, наверняка врал! — сказал Кубышкин.
Иван Петрович помолчал. Потом сказал задумчиво:
— На войне все бывает. Есть у него одна примета. На спине татуировка: медведь на задних лапах на охотника идет, а тот уже рогатину приготовил. Он мне хвастал, что после первого убитого медведя ему приятель так спину заприметил.
— Все равно не встретишь, фронт большой, — сказал Михаил Орлов. — Не будешь же каждого раздевать и на спине у него медведя искать.
— Ну, а все-таки. Война, брат, такое дело. Всякие чудеса бывают...
Через две недели Алексей Кубышкин выписался из госпиталя, распрощался с товарищами по палате и направился в свою часть.
Заживо погребенный
Медленно наступал рассвет. Холодный туман плотно обволакивал поредевший лес и седыми космами вползал в овраги. Низкие рваные облака стремительно летели со стороны моря.
...Волховское направление. На участке обороны отдельной десантной роты неумолчно грохочут пушки, беспрерывно тарахтят пулеметные очереди, рвутся гранаты. По пыльной дороге, тяжело ступая, медленно идут раненые матросы. Некоторые из них держатся друг за друга. По обочинам и в кустах лежат трупы немцев, около них осторожно ходят бойцы со щупами.
Кубышкин опять лежит за пулеметом. Вокруг свистят пули, гулко рвутся тяжелые мины. Земляная пыль, смешанная с пороховым дымом, ест глаза. Матросов в их роте осталось совсем немного. Усталые, голодные, не спавшие много ночей. Боеприпасы на исходе. А фашисты ведут по высоте шквальный огонь и методически бросают в атаку одиночные танки.
Вечером немцы перенесли артиллерийский огонь дальше, за высоту. Их пехота уже не раз поднималась в решительную атаку, и Кубышкин пулеметным огнем прикрывал отход своих цепей. Он слышал, как в клубах черного дыма, медленно ползущих вдоль склона холма, неистово, трещали немецкие автоматы. Сколько уж раз бой доходил до рукопашной!
Когда у матросов кончались патроны, они поднимались в контратаку и в неравном бою погибали на подступах к Ленинграду, но без приказа не отступали.
Утро. Солнце всходило где-то за высотой — его не было видно. Лучи, пробиваясь сквозь исковерканные верхушки сосен и елей, быстро золотили синеву ночного неба. Воздух, густо настоянный на горьковатом запахе разрывов мин и снарядов, неприятно щекотал в горле.
Отчетливо стали видны позиции немцев. Никакого движения там не чувствовалось. Царила тревожная тишина, которая порой изматывает солдат не меньше, чем бой.
Отчаявшись сломить сопротивление матросов пехотой и танками, немцы бросили на моряков авиацию,
И вздрогнула земля! Одна за другой на высоту падали бомбы. Фонтаны земли и камней взлетали в воздух.
Взорвавшаяся неподалеку бомба завалила Алексея землей. Скорчившись, закрыв ладонями голову, вздрагивая всем телом, он лежал, чувствуя, что силы оставляют его, а сердце вот-вот разорвется.
Резкая боль и навалившаяся сверху земля не давали пошевелиться. Хотелось кричать. По ослабевшему телу пробежала дрожь...
В сентябре 1944 года мать Кубышкина, Вера Петровна, получила извещение за №4798, из которого узнала, что ее сын Алексей погиб в ноябре 1941 года.
Последнюю весточку о сыне Вера Петровна бережно положила в комод.
А через несколько дней она купила букетик цветов и отправилась на местное кладбище, где были похоронены советские войны, умершие от ран в госпитале, нашла могилу какого-то неведомого ей солдата и села возле нее...
Шло время. Продолжалась война. Как-то на кладбище, когда Вера Петровна по обыкновению в задумчивости сидела возле могилы, подошла старушка с костылем и сочувственно вздохнула:
— Сын?
Вера Петровна на минуту смешалась.
— Да. Сын, — тихо ответила она, и даже сама почти поверила в то, что говорила.
Пусть кто-то другой лежит в этой могиле, но ведь, может быть, мать этого солдата так же вот ходит на чью-нибудь неизвестную могилу и кладет цветы? Может быть, и на могиле Алеши лежат свежие цветы?.. Одно горе теперь у всех матерей, потерявших своих сынов...
Алексей не слышал, как прекратилась бомбардировка с воздуха, как началась артподготовка. Он не чувствовал стонов земли, раздираемой разрывами снарядов, не знал, что фашистская пехота лавиной бросилась на высоту.
Медленно возвращалось сознание. Алексей шевельнулся. Вдруг кто-то с силой потянул его за ноги. Как сквозь сон, он услышал немецкую речь.
Алексей взглянул и обомлел: фашисты! Он с усилием вскочил, чтобы кинуться на врага, но от резкой боли в ноге почти моментально рухнул.
Светило солнце, на веточках кустарника каплями собирался растаявший иней и звонко падал вниз, и от этого похоже было, что стоит не ноябрь, а ранняя весна. Легкий ветерок доносил далекую канонаду. Высоко в небе пролетали стаи встревоженных птиц. Временами они торопливо кружились над опушкой леса, а потом, вольные, исчезали в густой синеве поднебесья.
Алексея пинками подняли на ноги. И тут же с жадностью и остервенением начали обыскивать. Сняли часы, взяли деньги и вещевой мешок. Нашли фотокарточку Маши. Цинично смеялись, а потом разорвали и пустили клочки по ветру.
Мутным взглядом обвел Алексей солдат, направивших на него дула автоматов. И резкая, как ожог, мысль пронзила сознание: «В плену!» Алексей вздрогнул, побледнел. Все смешалось и поплыло в красном дрожащем тумане...
Подталкиваемый дулами автоматов, он с трудом сделал первые шаги. Припекало солнце, в посветлевшем небе неторопливо плыло одинокое облачко, плыло в обратную сторону, туда, в родные края...
Покачиваясь от слабости, Алексей шел впереди немцев. Идти было больно, Алексей морщился, но старался не показать слабости. Раза два он останавливался, тогда конвоиры что-то кричали ему, подталкивая в спину, и приходилось опять идти.
— Шнель, шнель, — то и дело покрикивали конвойные.
Через час Алексея привели в какую-то полусожженную деревню. Один из конвоиров ушел в комендатуру. За старым плетнем стояли женщины и ребятишки, читали свежее объявление:
«Жалобы гражданского населения на немецких солдат не принимаются!
Еврейскому населению немедленно пройти регистрацию!
За каждого убитого немца будут расстреливаться 10 заложников».
— Касатик, — зашептала старушка, повязанная шалью, — ты чей будешь?
Кубышкин не ответил, только нахмурил тяжелые брови. Слова застряли в горле: он судорожно, глубоко вздохнул и продолжал молчать.
— Ох-хо-хо, каково-то там твоей матери! — вздохнула старушка.
— Тише, тише, — зашептали женщины, — конвойные идут.
Один из фашистов с минуту смотрел на Алексея круглыми зеленоватыми глазами, потом приподнял автомат и, ни слова не говоря, толкнул его стволом в плечо. Алексей качнулся, ступил неосторожно на раненую ногу и стиснул зубы от боли.
Его повели дальше. Женщины подбегали, совали куски хлеба, но фашисты кричали: «Цурюк, цурюк!» Какой-то мальчишка бросил пачку сигарет. К нему тут же подскочил дюжий фашист и автоматом ударил в спину. Тяжело охнув, мальчишка упал на дорогу.
— Ба-атюшки! — закричала старушка. — Внученка фашист убил!
«Вот он, мой народ... — думал Алексей, — а я? Бреду в плен... Как же это ты, матрос, в плен попался?..»
В фашистском аду
Лагерь для военнопленных, куда доставили Алексея, размещался в бывших кавалерийских конюшнях, обнесенных рядами колючей проволоки. По углам стояли вышки с пулемётами и прожекторами. Между проволочными заборами бегали осатанелые овчарки.
Каждые сутки здесь умирали десятки человек. Несколько черных скрюченных фигур повисло на проволочном заграждении. Над бараками стлался тяжёлый трупный запах.
У ворот лагеря на красной кирпичной стене комендатуры висела большая карта. Зловещие черные стрелы, указывающие продвижение гитлеровских армий, рассекли Москву и Ленинград. Проходя мимо, Кубышкин глянул на карту, скривился в недоброй усмешке: «Не говори гоп, пока не перескочишь...» Но на душе было тяжело.
