Матэ Залка - Рассказы
— Обойдемся и денатуратом, — сказал Тот.
— Кого ты расстрелял, мерзавец?
— Правда, что царя кастрировали? — спросил маленький офицер.
— Не знаю, такого не слышал.
— Кастрировали! — уверенно сказал Тот.
— Как это было, рассказывай.
— Не знаю, господин фельдфебель лучше знает. Санитар принес длинную плоскую жестянку со спиртом.
Два жандарма положили карабины и схватили Габора. Габор не сопротивлялся, но они били его, точно он рвался из их рук. Его подвели к обер-лейтенанту. Офицер плевал ему в лицо и в исступлении кричал:
— Мерзкий хам! Большевик, негодяй! Как ты смел расстрелять царя? Как ты смел, красная свинья?!
Жандармы начали связывать Габора.
— Не так! Руки вяжите вдоль тела! — командовал обер-лейтенант. — Сделайте из него куль! Вот так!
Кости Габора хрустели. Он молчал, стиснув зубы, но ясно понимал, что будет.
«Это конец! Конец!» И все-таки мелькала безумная надежда: «А может быть, только помучают… и отпустят».
По его спине прошел холод, в сыром воздухе разнесся запах денатурата. Струя хлестнула в лицо, обжигая глаза. Спирт заморозил кожу.
«Что будет? Что будет? — спрашивал себя Габор, хотя уже отлично понимал, что будет. Когда же пламя охватило его, он резко вскрикнул, рванулся вперед и упал на жандарма. Жандарм ударил его винтовкой. Огонь жег Габора. Запах жженного волоса напомнил ему кузницы, где подковывают лошадей. Боль становилась нестерпимой. Свободными кистями рук он рвал на себе горящую одежду и задыхался.
— Потушите меня, потушите! — умоляюще кричал он.
— Скажи фамилии остальных, собака!
— Скажу, скажу!
Он почувствовал, как на него что-то набросили и жандармы начали топтать его ногами. Чьи-то шпоры разорвали его ухо, но эта боль казалась ничтожной. Грубый сапог срывал кожу с его обгоревших рук. Габор тяжело дышал. Огонь погас, но на коленях брюки еще тлели и жгли тело. Габор увидел склонившегося над ним обер-лейтенанта. Он спрашивал фамилии. В комнате наступила мертвая тишина. Все ждали. Габор молчал. К нему наклонился Тот.
— Скажи же дурак! Скажи!
— Не скажу! — дико крикнул Габор. — Нет!
Слезы хлынули из его глаз и полились по обожженным щекам.
— Спирта! — заревели голоса над ним.
Запах свежего спирта пахнул в лицо. Сердце Габора колотилось, он уже ни о чем не думал и только кричал в исступлении:
— Не скажу! Не скажу!
Тот отскочил от вспыхнувшего огня. Обер-лейтенант вынул револьвер и выстрелил в пламя. За ним стали стрелять остальные. Но этих выстрелов Габор уже не слышал.
Верецке
Посвящается памяти Анри Барбюса
Он проработал весь день, не замечая усталости. Хотелось собрать машину сегодня же, во что бы то ни стало. Заботливо, вникая в каждую мелочь, он склонялся над мотором, и лицо его загоралось радостью.
Отделывая спицы последнего колеса он поднялся, стер пот со лба и отступил на два шага: — А ведь славная вышла штучка!
С кисточки стекала густая, теплая киноварь. Рабочий костюм механика был весь вымазан красками. Глаза блестели от возбуждения.
Ай да вертушка! Совсем как новая. А ведь из чего сделана? Из старых, разрозненных частей. Сколько пришлось колесить за ними по разоренным имениям! Мотор купил тоже подержанный. С мая месяца начал работать над машиной. Чистил, подпиливал, подвинчивал, смазывал — и вот, наконец, закончил. Вчера испробовал ход. Идет как вихрь.
— Готово! — с облегчением сказал он, закончив осмотр.
Почувствовал усталость, разливающуюся по всему телу. Теперь, стоя у маленького двигателя, он невольно вспомнил прошлое. Отрывочно, неясно вставали в памяти картины пережитого. Но эти воспоминания не радовали его. Наоборот, они вызывали смутное беспокойство, неудовлетворенность, как будто в чем-то основном сделана ошибка, что-то упущено и безвозвратно испорчено.
Вспомнил он о том, как был мальчишкой-подмастерьем. Ведь вот с чего начал! Потом сельская кузница. Наконец, он становится рабочим. Город, мастерские, спаянность с рабочим коллективом… Союз, клубы… Сдал экзамен на мастера.
Отец уговорил пойти на железную дорогу. Стал машинистом. Эта трудная служба дала ему немало. Исколесил всю страну, много видел, много слышал. А потом, за предводительство в железнодорожной забастовке, без всяких объяснений был вышвырнут со службы.
Целый год провел дома без работы. Здесь познакомился с девушкой, на которой женился. Тесть обещал службу, присмотрел для него место на одном винокуренном заводе в провинции. Ладно!.. После свадьбы отправился на этот завод при имении. Там провел шесть лет, шесть тихих, спокойных лет. Скопил небольшой капиталец. В первое время тяготился, вспоминал товарищей, коллектив… Но потом с каждым днем все сильнее и сильнее стал поддаваться влиянию семьи. Начал строить планы, захотел быть самостоятельным, независимым хозяином. Мечтал о своем двигателе, хотя бы маленьком, с кулак величиной, но своем. И вот наконец добился. Он вспомнил громадные, выложенные кафелем заводские машинные отделения. И вот теперь и у него будет такая игрушка, правда, маленькая, зато своя, собственная.
Почему же ему не по себе и как-то неловко, будто он взял чужое? Он старался отогнать эту неловкость, старался думать о хозяйстве, о семье, в глазах которой он был героем.
— Эх, молотить будем! Хорошо купил машину, прямо даром. Правда, и неважная же была штука!
Машина готова. Молотилка красная, мотор зеленый, спицы красные в полосах и черные колеса. Обмолотит он хлеб трех имений и двадцати мелких усадеб, сделает на худой конец тысяч пять центнеров. А зимой будет пилить дрова у Фридлендера. Уже и пилу высмотрел в прейскуранте. Придется только немного изменить конструкцию, так, чтобы рабочему не приходилось руками касаться полена. Ну, да уж он придумает какое-нибудь приспособление. Чудесно будет! Лишь бы эта бешеная горластая собачонка — мотор — пролаяла всю молотьбу так, как сегодня.
Было далеко за полдень. Томила июльская жара. Мальчишку-ученика он послал в лавку за папиросами. Решил сегодня не пробовать мотора. Пусть высохнет краска. А послезавтра устроит пробную молотьбу. Снопы будет подавать местный мельник. Он понятливый человек, скоро научится. Не будет портить машину, растягивая пас.
— Ну, ладно!
Расправил одеревеневшие руки. Отшвырнул кисточку и вытер пальцы о тряпку.
Солнце уходило на покой. На соседние заборы и верхушки фруктовых садов легли золотисто-желтые полосы. В слуховых окнах крыш, как раскаленная сталь, блестели стекла. Листья дикого винограда, обвивавшего крыльцо, купались в мягком свете заката. На улице звенели бубенцы возвращающегося с пастбища скота.
Вдруг послышались далекие голоса людей, какой-то глухой шум. Музыка, что ли? Прислушался: барабанят.
— В чем дело?
Из лавки прибежал мальчик-ученик.
— Убери краски, Ян. Натяни брезент, — сказал он, беря у мальчика папиросы. — Ночью, пожалуй, дождя не будет, но ты, сынок, все-таки возьми лестницу да прикрой барабан. Сдачу можешь взять себе.
— Да ведь здесь целый гривенник.
— Ладно, будет твой. Сегодня праздник, Ян. Машина кончена.
— Спасибо, господин механик! — закричал мальчик и бросился к машине.
— Где жена, Ян, не видел?
— В воротах стоит.
— Не знаешь, чего это там барабанят?
— А кто его знает, мобилизация, что ли, солдат собирают…
— Что? Что ты болтаешь?
— Говорят, война как будто бы.
Механик торопливо вышел во двор. Почувствовав озноб, сплюнул и со злостью скомкал папиросу. Краска проникала в поры кожи, и пальцы слипались от приставшего клея.
Он уже целую неделю не читал газет. Все торопился закончить машину. Теперь эта торопливость казалась ненужной. К чему было так спешить?
На крыльце никого не было. В углу маленький детский столик, качалка, на столе кофейные чашки и чуть подальше, с краю, корзина с рукоделием и клубки гаруса.
Он рассмеялся: таким счастливым и спокойным казался этот уголок! Ведь у него жена, дочурка, сынишка…
Открыл дверь в среднюю комнату и взял приготовленное свежее полотенце.
«Обо всем-то помнит женушка…» — подумал с умилением. Но, пока он умывался и вытирал лицо и руки, его мучило состояние неуверенности. Стараясь подавить беспокойство, заставлял себя думать о машине. Вошел в полутемную комнату. На стуле лежало платье. Он начал одеваться. Сначала медленно, потом лихорадочно быстро, как будто боясь опоздать куда-то.
У самого дома послышался барабанный бой.
Спеша, он перепутал привычный порядок одевания. Ему казалось, что если вот сейчас, до того как раздастся голос приказного, он успеет одеться, то минует заведомая беда. Пытался успокоить себя. И продолжал одеваться с лихорадочной поспешностью. Приказной отбивал последнюю дробь.
