Богдан Сушинский - Рыцари Дикого поля
– Это будет непобедимое войско, – поддержал его атаман. – Против татарской конницы и казачьей пехоты, укрепленной трофейной артиллерией, вряд ли устоит хотя бы одна армия мира.
– Не надейтесь, полковник, что в этот раз воинов моих будет много, но все же они придут. В то время как правитель Бахчисарая вообще не пришлет ни одного своего всадника. Выждет, увидит, как будут складываться первые наши сражения… Попробует поторговаться с королем Польши. Разведает, как отнесутся к его затее в Стамбуле…
– Так все же… Сколько воинов вы сможете привести с собой, досточтимый мурза?!
– Не более пяти тысяч.
– И еще столько же свободных оседланных коней.
Мурза вопросительно взглянул на Хмельницкого.
– Выступая в поход, татарские воины всегда берут с собой одного или двух запасных коней.
– Пусть на сей раз они возьмут двух, ведь по породе своей ваши кони отличаются от наших. Если это условие будет выполнено, ваши воины нужны будут нам в основном для того, чтобы криком и самим видом своим наводить ужас на польских легионеров. А на свободных татарских лошадок мы посадим казаков, одетых так, что ни один лях не отличит их от настоящих аскеров Тугай-бея.
Мурза коротко, понимающе рассмеялся.
– Я позабочусь о том, чтобы у каждого воина нашлось по два свободных коня.
Сыновья сидели у соседнего костра. Военачальники посматривали в их сторону, однако к себе не приглашали. Там сидели полководцы, которые должны прийти им на смену. Много ли будет у них потом времени, чтобы вот так спокойно побеседовать?
Как только солнце поднялось достаточно высоко, чтобы немного прогреть степь, оба лагеря проснулись, и воины, преодолев вброд речушку, остановились на левом ее берегу двумя отрядами, между которыми оказались полковник Хмельницкий и Тугай-бей со своим сыном.
Пора было прощаться, однако Хмельницкий все тянул и тянул с последними словами, нетерпеливо посматривая в сторону хутора. У Тугай-бея это вызвало удивление. Но вот, наконец, из одной из усадеб в сопровождении двух оруженосцев выехал Тимош. Он вел с собой подаренного вчера Тугай-беем скакуна, к седлу которого были приторочены ковер и кожаный мешок с остальными дарами.
– Султан-Арзы! – еще издали прокричал сотник по-татарски. – Передаривать подарки у нас тоже не принято! Кроме тех, которые подарил отец. Прими же от меня то, что принадлежало мне!
Султан-Арзы не знал, что то, что ему дарят, не далее как вчера было подарено полковнику Хмельницкому его отцом. И не обратил внимания на то, как округлилисъ от удивления глаза сурового Тугай-бея.
Увидев столь богатые дары, Султан-Арзы выстрелил вверх из подаренного ему пистолета, отвернув уголок ковра, восхищенно почмокал языком. А затем, отдав свою саблю одному из оруженосцев, заменил ее саблей, подаренной Тимошем, и поспешил пересесть на скакуна.
– Возможно, это не полностью соответствует древним обычаям наших народов, дорогой Тугай-бей, – произнес полковник, улыбаясь. – Но ведь мы должны согласиться, что дети имеют право на свои собственные обычаи, которые станут для их внуков священными.
– И все же мне не совсем понятно… – попробовал было возразить Тугай-бей, хотя в душе обрадовался, что все это богатство вновь принадлежит его роду. Он никогда не слыл щедрым, никакие святости традиций и обычаев не могли раздробить каменья его прирожденной скупости.
– Зато до конца дней своих буду спать спокойно, твердо зная, что сын ваш получил свободу без каких-либо даров, очень смахивающих все на тот же выкуп [35] .
Запрокинув голову, Тугай-бей коротко, хищно рассмеялся и отсалютовал Хмельницкому взметнувшейся вверх саблей.
Сотни воинов-татар сделали то же самое. А еще через несколько секунд воздух пронзили сотни стрел.
С криком и свистом татарский чамбул уходил в сторону Перекопа. И чем больше он отдалялся, тем тревожнее становилось на душе Хмельницкого и его воинов. Срабатывал извечный казачий инстинкт: там, вдали, – татары!
17
– Ордань, – подозвал Хмельницкий одного из своих полковников. – Видишь мой курень?
– Недостоин он тебя, полковник. Сегодня же пошлю людей на соседний остров за деревом, хижину поставим.
– Я н е о том. Отныне ты сидишь в этом курене, зовешься полковником Хмельницким и, пока не вернусь, командуешь этой крепостью-табором.
Ордань щурит свои подслеповатые глаза, словно присматривается к поднесенной к его лицу чудотворной иконе.
– Я, конечно, могу командовать, выдавая себя даже за короля Владислава IV. Но каждый видит, что перед ним всего лишь старый загулявший казак-сечевик.
– Каждый, кто остается на острове, будет видеть в тебе того, кого прикажу. Седлаш, – позвал своего адъютанта, – созвать сюда всех казаков!
Пока небольшой гарнизон острова собирался на свой круг, сын Хмельницкого Тимош, Перекоп-Шайтан, Савур и еще два казака подбирали самых крепких лошадей, запасались овсом, крупой и всем, чем только можно было поддержать в пути свои силы. Эти же воины должны были войти в небольшой эскорт, с которым полковник намеревался предстать перед крымским ханом. Перекоп-Шайтан оказался прав: действительно, подул теплый ветер с моря, степь освободилась от гололеда, и такие теплые, неснежные дни терять было грешно.
– Слушайте меня внимательно, – прокричал полковник, поднявшись на каменистый холм. – То, что сейчас скажу, будет сказано только для вас. Я отправляюсь в Черкассы, на переговоры с польным гетманом Калиновским. Но об этом никто не должен знать. К Черкассам уйдет моя тень. Хмельницкий же останется здесь, на острове. Им будет сотник Ордань. Да, отныне он сотник. Каждое его слово для вас такое же, как и мое. Те, кто прибудет с Украины сейчас, пусть уходят на Сечь или же создают новый лагерь в Татарском урочище, что в двух верстах вверх по течению. Но большинство повстанцев отправляйте назад. Пусть идут в свои края и от моего имени собирают собственные отряды. К теплу каждый из них должен вернуться сюда со своей полусотней. Тех, кто приведет сотню, назначу сотниками, три сотни – войсковыми полковниками, тысячу – волостными, отдавая под их управу первые же освобожденные нами местечки.
– Но Черкассы недалеко, – заметил кто-то из казаков.
– А кто сказал, что я направляюсь только в Черкассы? На самом деле в Черкассах я всего лишь передохну да пообедаю с господином Калиновским, а уж куда дальше путь мой проляжет, одному Богу известно.
Хмельницкий умышленно не договорил, чтобы по острову пошел слух, будто полковник тайно отправился в Варшаву, к польскому королю. А может, и в Московию. Слухи всегда порождаются неопределенностью, чтобы затем порождать еще большую неопределенность.
В полночь он поднял своих людей и, сопровождаемый полусотней казаков, переправился на правый берег Днепра. Пройдя еще немного вверх по течению, он приказал полусотне возвращаться на остров, а как только она скрылась из виду, описал небольшую дугу и, спустившись в долину, повернул на юг, в сторону Крыма.
– Слушай меня, сын, – обратился он к Тимошу, когда, пройдя версты три вниз по течению реки, они миновали свой островной лагерь и перешли на левый берег. – Я хочу, чтобы ты знал, что наше паломничество в Бахчисарай довольно рискованное.
– Почему ты заговорил об этом только сейчас? – неокрепшим баском просипел Тимош. – Побоялся, что если узнаю об этом на острове, то откажусь идти с тобой?
Полковник мысленно улыбнулся: держится парень. А что, живет жизнью обычного казака. По пути на Сечь даже успел пройти боевое крещение – освятить оружие вражеской кровью.
– Я слишком рано втянул тебя в эту авантюру, сын. – Перекоп-Шайтан и Савур выдвинулись чуть вперед, составляя авангард: Ворон и Седлаш прикрывали их со стороны степи, а Мирон и Гурлаш замыкали эту кавалькаду, зорко осматривая при этом все прибрежные овраги, нет ли какой засады. Четыре повозки с продовольствием и дарами под охраной еще пяти казаков тоже приотстали. Теперь у Хмельницкого была возможность спокойно поговорить с сыном без свидетелей. – В твоем возрасте парни еще ходят в бурсу или обучаются какому-либо ремеслу.
– Я ведь тоже не сижу без дела, – полушутя-полусерьезно огрызнулся Тимош. – Сам видишь: обучаюсь. Ты ведь знаешь, я хотел стать офицером. Как ты, как дед.
– Польской армии?
– Вы ведь оба служили польскому королю.
– Мне не хотелось бы, чтобы ты сожалел, что, вместо польского мундира тебе достанутся клейноды запорожского куренного атамана.
– Я б уду служить там, где служишь ты, – с подростковой непосредственностью объяснил Тимош, заставив отца умиленно изумиться: «Господи, какой же он еще ребенок!» – Не стану же я воевать против тебя и казаков.
– Надеюсь, не станешь.
– Ты не веришь мне? – смутился Тимош.
– Рассуждаю.
– Сомневаешься, что не стану?
– Теперь уже не сомневаюсь, – полковник не сдержался, приблизился к сыну и потрепал его по плечу – единственная нежность, которую мог позволить себе в эти минуты, на виду у казаков. – Теперь уже – окончательно нет.
