Добрица Чосич - Солнце далеко
— Не знаю, что с ним. У него нет связи с Окружным комитетом. Видимо, он на Ястребце и ведет там тяжелые бои.
— А почему на Ястребце, ведь решено было пробиться сквозь окружение?
— И меня это удивляет. Вероятно, просто не удалось вырваться.
— Это очень нехорошо.
— Да, но он пробьется. Тут и сомнений быть не может. У него большой опыт. Ничего серьезного с ним немцы не сделают. Бойцов у него мало, ему легко маневрировать, — говорил Павле, стараясь успокоить и утешить Бояну. Но про себя думал: «Если только он на Ястребце, ему приходится туго».
— Не утешай меня. Я знаю, что ты думаешь. Скажи мне, прошу тебя… — умоляюще промолвила Бояна и взяла его за руку.
— Я тебя не утешаю, Бояна. Зачем? Честное слово, мне ничего о нем не известно, кроме того, что он ведет тяжелые бои.
Бояна выпустила его руку.
— Ты, конечно, знаешь, что я люблю его… — начала она так тихо, что Павле еле расслышал. — Я должна тебе сказать. Я знаю, что ты самый близкий его друг. Мне не с кем говорить об этом. Я никому не могу сказать. Неудобно, он командир. Нам нельзя даже любить друг друга, ни мне, ни тем более ему. Партизаны отнеслись бы к этому неодобрительно, — продолжала Бояна. — Но тебе я могу сказать и должна…
Она говорила легко, не смущаясь и не раздумывая.
Павле слушал, ему не хотелось ни прерывать ее, ни расспрашивать. Он чувствовал, что ей необходимо высказать все, что наболело у нее в душе. Влюбленные всегда страдают многословием.
— Вот я все рассказала. Мне было очень тяжело сегодня вечером, когда Йован ничего не сказал об Уче. Ведь ужасно, если бы… — И Бояна схватилась за голову при мысли, что Уча мог погибнуть. — Когда мне трудно, когда кажется, что не смогу больше выдержать, когда я валюсь с ног от усталости, я всегда думаю: он — на той горе, он смотрит на меня, он меня ждет…
— Эх, Бояна. Верь всегда, что и в жизни и в борьбе, на каждой горе, на которую ты поднимаешься, на берегу каждой реки, через которую переплываешь, как бы ты ни устала, как бы ни было трудно, тебя ждет свобода, счастье, любовь — все равно что. Без такой веры мы бы не смогли переносить всего, что мы переносим.
Но слова его показались Бояне слишком сухими и поучительными, и она замолчала.
— Прости, что я надоедаю тебе, Павле, — прибавила она. — Я знаю, что мои мучения вовсе не кажутся тебе важными. Есть много гораздо более тяжелых и важных вопросов для всех нас. — И, сделав над собой усилие, Бояна заговорила о том, что, как ей казалось, терзает Павле. Ей казалось, что она выполняет этим свой долг.
Павле был в нерешительности. Он не знал, стоит ли говорить с ней о своих неприятностях, да и о чем, собственно, говорить? Но она настойчиво, тепло и не навязчиво продолжала его расспрашивать.
Мимо них прошло отделение, возвращавшееся из дозора. По всей деревне неистово лаяли собаки. Четники из местных жителей не переставали стрелять с холма. Но партизаны не отвечали. Где-то невдалеке надрывно и тоскливо мяукала кошка, и казалось, что плачет ребенок. Бояна вздрогнула и, словно испугавшись чего-то, взяла Павле под руку, продолжая ходить с ним взад и вперед.
Довериться женщине всегда легче и приятней, чем мужчине.
Павле начал говорить, и казалось, что он говорит с самим собой. Он не сердился, не обвинял ни Брку, ни других, которые его не поняли. Он говорил только о себе, о своих горестях. Время от времени он замолкал, словно заглядывая внутрь себя, и удивлялся своему настроению. Впоследствии, когда он будет вспоминать этот разговор, ему, вероятно, покажется, что то были минуты исключительной слабости и малодушия. И он будет без конца упрекать себя за то, что он, комиссар отряда, всю ночь, вплоть до самого выступления, жаловался посочувствовавшей ему санитарке Бояне на свое тяжелое положение, на горечь и боль, которые доставило ему это письмо.
32
Ранним утром длинная колонна партизан вышла из села, держа путь через виноградники, которые от крайних домов деревни тянулись вплоть до леса на Гледичской гряде. Еще не смолк лай деревенских собак, провожавших партизан, как со склона уже начали бить пулеметы. Колонна остановилась. Павле решил, что четники устроили засаду, и эта стрельба его скорее разозлила, чем испугала. Ему было холодно. Втянув шею в воротник и надвинув на самые глаза пилотку, он весь как-то съежился и устало брел по обледенелой дороге. Из головы не выходило письмо Брки. Мнимое облегчение от разговора с Бояной о своих заботах, которых, кстати, от этого не уменьшилось, сменилось горечью и раскаянием. И когда по колонне быстро и тревожно пронеслось: «Немцы! Скорее!» — Павле очнулся от забытья. «Началось… Успели занять Мораву и двинули крупные силы на партизан». Теперь будет трудно форсировать реку. Опять их ждут мучения, как и при первой переправе. Дорога шла выемкой, и огонь немцев был для партизан не опасен. Они быстро вышли на склон и устремились к Гледичским лесам.
После того как не удалось окружить партизан в селе, немцы повели преследование, не давая колонне остановиться и передохнуть. Арьергард непрерывно отбивался, и Павле с замыкающим взводом должен был дважды до рассвета вступать в бой, прикрывая движение основной части отряда. На рассвете они дошли до отлогих склонов Гледича, густо, до заснеженной вершины поросшего молодым дубняком. Вук скомандовал отдых. Партизаны молча усаживались на снег, испещренный заячьими и лисьими следами; некоторые утоляли жажду снегом. Морозный и чистый воздух был наполнен запахом сухих дубовых листьев и коры. В лесу перекликались сойки и щелкал черный дрозд.
Над лесом поднимался купол чистого бледно-голубого неба, меж ветвей проглядывала белесая предрассветная полоса, окаймлявшая порозовевший перед восходом солнца восток. Прямо перед Павле остановился выскочивший откуда-то заяц и испуганно смотрел на него. Затем быстрыми, судорожными скачками он пустился наутек и исчез среди темных узловатых стволов. Павле, как и в детстве, охватила какая-то необычайная, светлая радость. Несколько мгновений он не мог двинуться с места; в глазах надолго сохранился этот быстрый, легкий, неуловимый бег испуганного зверька. Потом Павле пошел вперед, к Вуку. Партизаны тихо переговаривались. Бывалые бойцы спокойно дремали, а новички многозначительным вопросительным взглядом провожали проходившего мимо комиссара, лицо которого было сосредоточенным и строгим.
— Хмурится. Видно, дело дрянь.
— Конечно, немцы близко.
— Мы с тобой, видать, счастливые. Вчера пришли, а сегодня в бой.
Услыхавший этот разговор Павле повернул голову и улыбнулся. Улыбнулись и новички.
Вук и Павле решили, что надо углубиться в лес и там дожидаться ночи, чтобы, судя по обстановке, определить дальнейшее направление отряда. Колонна целый час шла лесом, который с каждым шагом становился все гуще.
Наконец Вук скомандовал привал, а бойцы Николы заняли оборону в направлении, откуда вернее всего ожидалось нападение немцев. Немцы не оставили их в покое. Вскоре на позициях Николы завязался бой. Павле поспешил туда.
Немцы наступали решительно и смело. В лесу там и тут мелькали зеленоватые солдатские шинели. Низко пригнувшись к земле, солдаты перебегали от дерева к дереву, окружая взвод. Позиция была мало пригодной для боя. Павле приказал подтянуться и потихоньку отступить, не прекращая огня. Но нажим немцев был так стремителен, что рота Николы начала отступать бегом. Основная часть отряда, стараясь ускользнуть от врага, шла быстрым маршем. Немцы двигались по их следу, не переставая обстреливать арьергард.
Отступая, партизаны вышли из чащи и оказались среди редких зарослей можжевельника с мелькавшими здесь и там кривыми и низкими, приземистыми дубами. По арьергарду снова ударили пулеметы. Павле взглянул на часы: четверть двенадцатого.
— Скверно! — сказал он и посмотрел на Вука.
— Да!
— Нужно поскорее достигнуть вершины.
Вук согласился с ним и прикрикнул на партизан, чтобы поторапливались.
Павле пропустил всю колонну и пошел в самом ее конце. Перед ним шла дочка писаря. Бояна уже успела дать ей кличку — «Данка». Она была одета по-крестьянски, и ее маленькая гибкая фигурка совсем затерялась в широком гуне. Всем своим обликом она напоминала ребенка, которого одели в стариковское платье. Раскрасневшаяся, с капельками пота на лице, она то и дело встряхивала головой, и длинные косы бились у нее по спине. Павле чувствовал, что она боится его и стесняется.
— Ну как, товарищ Данка? Очень трудно тебе в партизанах?
— Нет, товарищ комиссар, — не оборачиваясь, ответила девушка.
— Конечно, нет. Еще немного и совсем привыкнешь, забудешь деревню, и тогда будет совсем хорошо… Стреляет, стреляет, а попадает редко, — продолжал Павле, чтобы только что-нибудь говорить.
Вдруг с вершины холма грянул винтовочный залп и застрочил пулемет. Партизаны повернули головы. Пораженный неожиданным появлением врага, Павле остановился и, чуть сгорбившись, продолжал стоять как вкопанный. Сверху кричали четники, грозя и ругаясь.
