Владимир Осинин - Полк прорыва
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Огульчанский почувствовал такой озноб, что, наверное, не мог бы согреться и под тулупом. Вызвал врача.
— Да у вас температура такая же, как днем в этой пустыне! — сказал врач.
— Что будем делать?
— Лежать.
— Это невозможно!
— Тогда придется вас отправить в госпиталь.
— Потерпим до утра.
И вот он лежит в санитарке, укрытый тремя одеялами. Выпил крепкого чаю, потеет.
Вдруг он начинает в бреду звать свою жену:
— Зина? Да подойди ты ко мне!.. У нас все хорошо. Очень хорошо.
Потом кому-то говорит:
— Я сам! Я только сам!
И вдруг вскочил и закричал:
— Давай, давай!
Врач снял с него одно одеяло. Огульчанский очнулся.
— Спасибо. Теперь, наверное, я усну.
Не успел Шорников позавтракать, как за ним пришел газик — вызывал к себе маршал.
— Может быть, ему нужен командир полка? — спросил он у водителя.
— Нет, он сказал, что нужны лично вы.
Как это все не вовремя! Огульчанский все еще болен, а полк надо готовить к новому маршу.
Маршал поджидал его у палатки. Он держал в руке фуражку и смотрел на далекие отроги, полыхающие живым пламенем.
— Вы заметили, даже небо красноватое! — сказал Хлебников. — Повезло нам с вами, такую красоту не часто увидишь. Но пройдет несколько дней, и отроги опять станут мертвыми.
Маршал пригласил его в палатку, показал рукой на кресло и сам сел напротив:
— Как настроение?
— Да так… Хандрить некогда.
— А как служба складывается? Не боитесь затеряться на должности заместителя командира полка?
«Почему затеряться? Оказывается, можно и затеряться? Как какой-нибудь оазис в этой пустыне?»
— Я решил с вами поговорить вот почему. Вскоре может оказаться свободной одна должность. Но — увы! — не в Москве. Лично мне потребуется человек. Не сапоги чистить, нет. Думающий офицер! Я хотел бы знать ваше мнение.
— Надо подумать, товарищ маршал.
— Подумать, конечно, надо. Только чтобы не было потом поздно.
Худое обветренное лицо маршала, казалось, было каменным, на нем редко появлялась улыбка — вечная озабоченность. И вся душевность его слов исходила откуда-то из глубины, от сердца и разума.
— Мне запомнилась тогда ваша книга о танкистах. Ясный ум и смелая честность — это тоже божий дар. И я советую вам беречь его. Все можно выслужить — и портфели, и звезды, талант выслужить не дано.
Маршал поинтересовался, какие вопросы сейчас волнуют Шорникова, пишет ли он новое что-нибудь.
— Нет.
— Конечно, сейчас вам не до этого. Но я советую серьезно подумать о песках. Наверное, вы надолго свяжете с ними свою судьбу.
Шорникову стало на какое-то мгновение страшно — вот как легко жизнь все переиграла по-своему, и ничего уже не изменить. Он почувствовал себя приговоренным до самой старости обитать в этих краях.
— Записывайте все, что вам покажется интересным. Может, потом когда-нибудь за мемуары приметесь.
— Та жизнь, которой мы живем, товарищ маршал, не предмет для мемуаров.
— Кто знает! Интерес к событиям и людям возникает часто неожиданно. Казалось бы, неразрешимые проблемы вдруг оказываются разрешимыми, когда к ним становятся причастными такие же смертные, как мы с вами. Вы думаете, я мечтал быть маршалом? Мечтал когда-то стать старшиной…
— Извините за любопытство, а вы не пишете свои воспоминания? Все теперь пишут.
— А я пока нет. После шторма море должно отстояться, чтобы оно стало светлым. Первые впечатления часто бывают обманчивыми. Помнится, когда я впервые увидел океан, он показался мне мутной лужей. А на следующий день он весь горел и переливался на солнце голубым пламенем… Судить о событиях, к которым я был причастен, нужно большое мужество. Мне хотелось бы написать не только о баталиях. Ведь войны ведутся не обязательно на суше и на море или в воздухе. Есть еще один фронт — наши сердца! Их всегда старались разъединить, чтобы дошла очередь до оружия. В цивилизованном мире войны будут исключены. Невозможно будет купить убийцу. Новые поколения обязательно перестроят мир. Или все погибнет… Нам же с вами выпало, наверное, самое сложное время — быть в готовности гасить огонь огнем. Иначе нельзя. — Маршал взглянул на часы: — Ого! Слишком разговорились мы с вами. — Он встал, подал руку.
— Командира полка — к генералу!
У штабной машины расхаживал комдив — высокий, крутоплечий, с ястребиным носом и аккуратными усиками, словно прикрепленными специально. Шорников отдал ему рапорт.
— Как чувствует себя ваш командир полка?
— Плохо.
— В таком случае принимайте командование, товарищ подполковник. А Огульчанского немедленно отправьте в госпиталь.
— Он не поедет.
— Почему не поедет? Боится оставить полк? Незаменим — подумаешь… Ладно, я сам с ним поговорю. Берите карту, я хочу познакомить вас с обстановкой.
Маршрут дивизии менялся. Предстоял новый длительный и трудный марш.
Пришлось срочно высылать машины за горючим, которое Огульчанский распорядился оставить где-то по пути. Выделили дополнительно бригады для ремонта танков. Больных отправили в госпиталь. Но полковник Огульчанский стряхнул термометр, когда у него измеряли температуру. И все же комдив оставил его на постельном режиме.
— Послушай, дорогой, героизм будем проявлять не здесь, — сказал он. — Считай, что было так задумано, чтобы ты заболел, пусть заместитель покомандует.
Дрожит над барханами воздух, тяжело дышать, потрескались губы. Пот струйками стекает по вискам из-под фуражки.
Ни одного облачка, ни одной тени на земле.
А марево все дрожит, и в глазах боль, если долго смотреть вдаль.
Словно желтый скорпион, в небе пронесся вертолет.
— Почту привезли!
Шорников тоже побежал к вертолету. Но писем ему не оказалось. Только телеграмма:
«ЛЮБИМ ЦЕЛУЕМ ЕЛЕНА ОЛЕНЬКА».
Приказ на выступление почему-то задерживался, и Шорников этому обрадовался, потому что можно было подтянуть горючее и отремонтировать вышедшие из строя танки, — как их бросишь в пустыне? Пришлось бы тащить по пескам.
Солдаты немного отдохнули. Хотя в пустыне без дела устаешь еще больше.
Когда солнце стало садиться, жара спала. Температура еще была выше тридцати градусов, но казалось, что уже прохладно, и дышалось легче.
— Воздух-то какой! — восторгался Сорокин. — Сейчас бы на рыбалку, с удочкой посидеть у пруда на вечерней зорьке!
— Может, ты не возражал бы и на глухарей поохотиться? Пора ведь весенняя!
— Какие теперь глухари!
Шорникову представлялась та, очень далекая весна, похожая на что-то прочитанное в книге или увиденное в кино… Еще не спал паводок, в низинах полно воды, она тихая, без единой морщинки. Солнце уже зашло, но горизонт огненный, поэтому светло. От кустов лозняка темные тени в воде.
Он бродил по кромкам болот, сам не зная зачем. Просто, видимо, нельзя было усидеть дома в такую пору — в самый перелет птиц.
Вдруг над головой пронесся шум крыльев. На воду шлепнулись утки. «Кря-кря!» Ныряют, отряхиваются, гоняются друг за дружкой. На дубу сидит скворец и посвистывает, выводит какие-то соловьиные трели. А на опушке в тумане токуют глухари. «Чи-хи! Чи-хи!» Он научился им подражать, иногда дразнил их из-за кустов орешника: «Чи-хи!»
Такие весны уже не повторятся. Ни прежних разливов, ни уток, ни глухарей. Выведут вскоре последние кустики, и тоже пустыня будет…
— Как там наш полковник? — сказал Сорокин.
— Спит.
— Мне почему-то всегда хочется сравнить его с ураганом. Шумит — а зачем?
В полночь была объявлена тревога. Роты бежали прямо в пустыню, на пункт сбора. В темноте позвякивали оружие и каски, слышалось тяжелое дыхание солдат. И топот множества ног.
— Погасить папироску! Воздух!
Шорников задержался у рации, и в это время рядом с ним оказался полковник Огульчанский. Шинель внакидку, без фуражки. Видимо, врач не заметил, как он вышел.
— А мне как быть?
— Вам?.. Смотрите сами. Вы уже здоровы?
— Нет, не совсем. Но вы как? Вы довольны? Счастливы?
Наверное, индивидуальное счастье обязательно должно вступить в конфликт с совестью. С долгом! Счастливый человек станет изворачиваться, чтобы его не уличили в подлости. Поэтому люди всегда искали общее счастье.
Когда один из знакомых Мамонтова похвастался однажды, что наконец-то он получил право быть похороненным на Ваганьковском кладбище, Сергей Афанасьевич в шутку сказал ему: «Вы не даром прожили свою жизнь!»
В какие-то считанные минуты полк построился, принял равнение, замер.
— Сми-ир-р-на! — высоко приподнимаясь на носках, не прокричал, а пропел, как в опере, начальник штаба. — Товарищ подполковник…
