Елена Ржевская - За плечами XX век
Так, до последнего своего дня, когда, схваченный немцами, он был расстрелян.
Станция Мончалово отбита. Ни железнодорожной будки, ни следов жилья. Ни тех товарных вагонов… Ничего… Все вымерло. Только засыпанные снегом воронки и под снег ушедшая разбитая техника. И никто теперь не узнает, как же звали святого старика из спаленной деревни Ерзово. Захоронен ли он, где? Все отдавший людям, даже доски, припасенные на гроб себе, отдал умершему от ран комиссару полка.
* * *Был ли стоек, верен нам? Или подпал, подчинился насилию? Чуть продвинемся, освободим населенный пункт, переступим первую отраду освобождения – и подступаемся к каждому, как судьи.
* * *«Приказ по войскам. 30 декабря 1942 г.
Плохо заботятся о сохранении боевого коня. Отмечается резкое нарастание худоконности лошадей. Имели место случаи падежа лошадей от истощения…
Ликвидировать имеющуюся худоконность к 1 февраля 1943 г. Всех истощенных лошадей отправить на армейский пункт поправки слабосильных лошадей для подкормки и восстановления работоспособности.
Улучшить чистку лошадей, проводить ее при любой обстановке».
* * *Хромой мужик проводил взглядом пленных немцев:
– Ничего себе. Заработали. Огребли.
* * *Если слышен звук полета снаряда, значит, он в тебя не попадет, пролетит мимо.
* * *30 декабря 1942 года. Исполком райсовета решил:
«1. Учитывая грозящее положения заносами снегами дорог, чем сильно задерживаем продвижение транспорта для фронта, закрепить за колхозами участки по устройству дорог…
2. Немедленно организовать обучение всех имеющихся в колхозах бычков-воликов с таким расчетом, чтобы к 15 февраля все бычки были приучены к езде в упряжи».
* * *Еще рано утром, когда я чистила в сенях гимнастерку, наша Анютка с соседской девчонкой вели тут свой разговор. Обе прослышали, что будут выселять из деревни и что должны быть сильные бои и могут докатиться сюда. Послушать – обсуждают дела, как бабы. На чем выедут, какой будет транспорт? Соседская выдвигает трезвый план: запрягут в сани корову. Наша берет выше – надеется на военные машины. Пригонят – и покатят они. Ах ты, малявочка косоротая.
* * *На старухе клетчатая тяжелая старая шаль с бахромой наброшена на укрытую платком голову и спадает по насборенной шубе.
– Я когда шла замуж, мне муж – золотое кольцо. А тут как похудела рука, оно мне – шмурыг с руки и пропало.
* * *Издалека, с тех военных курсов переводчиков в Ставрополе, не признаваясь друг другу, мы ждали чего-то духоподъемного на фронте: «Вперед, товарищи!» И за руки и братски вместе – на смерть!
* * *– Мы вынужденно стали людьми войны, – сказала мне девушка-снайпер.
Она в ватном комбинезоне. Когда идет в засаду, надевает еще белый овчинный полушубок и белый маскхалат с капюшоном поверх. Лежит на снегу, держа на мушке засеченный или предполагаемый немецкий блиндаж, в ожидании, что высунется же оттуда вражеская голова.
Лежит день-деньской сколько хватает свету, с немыслимым женским терпением. Воздавая ей, не могу отделаться от чувства, что это, скорее, все же охота, а не война.
Она училась в планово-экономическом техникуме. Говорит она немного книжно, напряженно, но правдиво. Удручает ее: как бы не застудиться, на снегу лежа, и не остаться навеки бездетной.
* * *Дорога нас подбрасывает. Причудливы зубчатые снежные глыбы, отброшенные по сторонам ее. Они подтаяли и смерзлись.
– Еще вся война – наша! – размашисто, с удовольствием сказал немолодой старшина, правивший лошадью.
Сани выхлещивает из стороны в сторону в широких колеях. А то вовсе на боку едем.
– Лакни разок, – сказал он, отстегнув с ремня фляжку с самогоном и протянув мне.
* * *Задумываешься: как будешь потом писать о войне? Если уцелеешь, конечно. Ведь даже то, что было прошлый год, смешалось, вспоминается то разом все, то лишь разрозненными кусками…
* * *Исполком райсовета. Почта – телеграмма – сельсовету:
«Поощряйте инициативу на большие взносы на танковую колонну. Организуйте индивидуальную работу с отдельными лицами по примеру Ферапонта Головатого…
Категорически запретить председателям колхозов направлять на оборонные работы лошадей, больных чесоткой.
Решение не выполнено, чесотка лошадей не ликвидирована в вашем районе, а заболевание увеличилось. В колхозе "Светлое Марково" наличествует завшивленность лошадей».
* * *– Двадцать второе июня сорок первого года мне запомнилось на всю жизнь: десять километров бежали бегом из бани на митинг дивизии, где зачитали нам радиограмму о вероломном нападении фашистской Германии. На митинге генерал нам сказал: «Да будем же героями».
* * *Ведь было же: ах березка, ах тень на снегу, ах снегирь – красная грудка. Ничего нет. Слепо. Никакого пейзажа.
Перевожу немецкий приказ по пехотному полку 639: «5.1.43. Сведения о потерях или о смерти лошади являются строевым донесением. В каждом случае оно должно быть подписано командиром батальона.
Перемещение лошадей. Подлежат немедленному перемещению белый мерин тавро А/ 320.R (верховая лошадь) из штаба 1-го батальона в штаб полка. Гнедой мерин Роберт R из штаба полка в штаб 1-го батальона. Темно-рыжей масти Медуза тавро А/б из 8-й роты в штаб полка».
* * *– В августе мы услышали свое радио. Что-то говорили. Мы разобрать не могли. Мы сидели на ступеньках, мы обнялись с сынком. Наши! Наши! Может, доживем.
* * *По немецкому радио из Берлина хор мальчиков пел: «Ничто у нас не отберут…»
* * *В Ржеве:
– И дым и ужас, не знаю что – воздушный бой называется. И все равно лезут громить склад немецкий – в него бомба попала. Один вез на тележке соль со склада. Убило бомбой. Сбежались к этой тележке. Смерзшаяся. Стараются отодрать.
* * *Мы вошли в деревню Марьино. Опустошена. Никого нет. На уцелевшем краю деревни разведчики облазили чердаки и подполья, не укрылись ли где немцы. В одной избе в подполье нашли спрятанные в пустой глиняный горшок из-под цветов и забросанные кое-чем исписанные карандашом тетрадные листочки. Отдали мне. Оказалось, это вроде дневника, без дат. Вел эти записи пожилой человек (немцы обращаются к нему «папа»), одаренный и словом, и наблюдательностью.
Я перепечатала листочки и отдала экземпляр в политотдел. Может, сумеют сохранить, опубликовать, хотя и не очень надеюсь. Записи начинаются так:
«Был сильный мороз, дул северо-восточный ветер, самый страшный суховей, понизу несло снег, а около углов быстро навевало суметы. Я позавтракал, как всегда водится зимой – полез на печку погреться. Вдруг заголосила собака, вкатываются четыре немца – пан, конь – и знаками показывают: иди запрягай коня, нужно ехать. Я ответил им: “Я больной”. Они забормотали, а один снова закричал: пан, конь! Я оделся и пошел запрягать коня. Не успел я завожжать, как трое немцев уселись по-бабски, а четвертый взял вожжи, кнут и, когда я кончил запрягать, передал мне преспокойно винтовку.
Едем. Немец машет кнутом, а мой конь и не думает бежать. Я ему говорю: “Пан, надо стебать его, он лентяй". Немец засмеялся, хлестнул раз, кнут положил, закурил и мне дал. “Папа, а далеко отсюда фронт?” – их часть на отдых сюда отвели. “Я не знаю, газет не получаю”. Он засмеялся, глядя мне в глаза. “Папа, вам земли хватает?” – спрашивает меня. Оказалось, он немного может по-нашему. “Конечно”. – “И нам хватает”. Говорит: за что мы воюем? За фашизм, чтобы кучка мошенников господствовала, вернее, прожигала наш труд, развратничала. Пять лет под ружьем до 65 лет. Это легко сказать, а в действительности – кровь из глаз. Гитлер объехал на машинах всю мелочь, он думает и здесь только проехать… Уже несколько месяцев идут кровопролитнейшие бои под Сталинградом, сколько там нас наложили, это уму непостижимо. Мы всю землю там уложили своими трупами. Нашу часть после ожесточенных боев отправили на отдых, а фронт смешался, что трудно понять, кто где, под Смоленск идем что словно в Берлине, а красные как взялись нас крошить – и пока мы залегли и устанавливали орудия, нас половину перебило… Подъехали к деревне, немцы соскочили и побежали к машинам, а я поехал домой. Вести не сидят на месте, говорит пословица. Зашевелилась деревня, каждый прячет все, режут кур, кто прячет поросенка, все связано со встречей неожиданных гостей».
* * *15 января. Немцы передают о тяжелых боях между Доном и Кавказом.
* * *Прошлой зимой, когда в первый же день здесь, на фронте, угодила под бомбы, я потом в избе под негромкий говор собравшихся сюда деревенских женщин, слушая, что с того налета на краю деревни разбиты избы, искалечены люди, вдруг поняла: то, что я пережила, волоча свою пудовую тень в открытом поле, а потом спасаясь в землянке, когда валились бомбы, – это чепуха. И бодрость, с какой возвращалась сюда, словно с боевого крещения, – все это невыносимая чепуха. Потому что то были – всего лишь дымящиеся воронки…
