Тимофей Чернов - В те дни на Востоке
— Кто-нибудь приходил ко мне? — спросил он сестру.
— Ходит тут один, такой мордастый, рябоватый. Вчера интересовался вашим здоровьем.
«Аркашка», — догадался Иван. — Значит, не арестован. Видно, все уладил. А мне вот не повезло».
— Какое сегодня число?
— Одиннадцатое августа.
День был жаркий. Даже через открытые окна не чувствовалось движения воздуха. В саду весело чирикали воробьи, ворковали голуби. Ивану хотелось подойти к открытому окну, вдохнуть свежий воздух.
Внезапно в палату ворвался далекий нарастающий гул моторов.
— Самолеты! — вскрикнула сестра. — Летят Харбин бомбить. — Она подбежала к окну и закрыла створку.
— А что… разве война началась? — встревожился Померанцев.
— Третий день идет. Советские напали.
Иван закрыл глаза, проскрежетал зубами: «Вот это попал — ни позже, ни раньше — война».
— Что по радио сообщают?
— Передают, что японские войска перешли в наступление и бьют советских.
«Слава богу! Может, пока здесь лежу, и закончится». Где-то далеко за городом послышались взрывы.
— Аэродром бомбят, — сказала сестра.
Померанцева это не беспокоило. Ведь бомбили же советские Берлин, когда немцы подходили к Москве. Это так, для острастки. Главное, японцы перешли в наступление. Напрасно говорил Винокуров, что советские раздавят японцев, как козявку. Был бы живой, сейчас бы радовался. А вот его, Ивана, милует судьба. От скольких бед спасла. Видно, он в рубашке родился. Может, еще вернется в Россию и заживет той жизнью, о которой мечтал!
Глава пятнадцатая
Маньчжурия сотрясалась от грохота танков, рева машин, людского гомона. По грунтовым дорогам и степным тропам, как реки в половодье, текли советские войска. Над степью, выжженной солнцем, поднимались тучи пыли.
Японцы, не принимая боев, спешно отступали. Командующий третьим (западно-маньчжурским) фронтом генерал Усироку в первый же день войны отдал приказ об отводе войск за Большой Хинган. Там по замыслу штаба Квантунской армии предполагалось дать русским решительный бой.
Полк Миронова шагал по Трехречью. Так в Маньчжурии называют долины рек Ган, Хаул, Дербул — притоки Аргуни. После пограничного города Маньчжурии больших сражений в этот день не было, кроме стычек с отдельными смертниками, которые прятались по овражкам, расщелинам, за бугорками и открывали внезапный огонь.
Безлесые степи кончились. Пошли кустарники, лиственные и хвойные леса. То тут, то там петляли ручьи. В низинах паслись стада овец, коров, лошадей. Около полевых дорог стояли войлочные юрты с расписными дверцами. В них жили скотоводы-баргуты — тучные, в длинных халатах и легких сапогах с загнутыми носками. Наших воинов они встречали сторожко, с затаенным страхом. Но японцев у себя не прятали и отзывались о них с неприязнью.
Дорога шла к большому русскому селу. Но Миронов повел полк стороной. С горок виднелись большие дома с тесовыми крышами. На улицах маячили колодцы с журавлями, да небольшая церквушка. Здесь жили забайкальские казаки, бежавшие в гражданскую войну от расплаты за свои деяния против красногвардейцев Лазо.
— Здорово обжились казачки, — говорили солдаты.
— Кулачья много развелось!
— У таких и попить не попросишь.
— Угостят, чем ворота запирают!
За селом, в широкой долине, раскинулись поля пшеницы, овса, гречи. Всюду копошились люди. Иные грабками косили пшеницу, но больше убирали хлеб конными жнейками. Женщины и мужчины вязали снопы и ставили «бабки». Увидев проходивших стороной советских воинов, они приостанавливали работу. Женщины невольно махали платками, а мужчины, сняв головной убор, долго всматривались, как бы опасаясь за свое добро. Но, убедившись, что советские ничего не трогали, принимались за работу.
Под вечер полк вышел на берег Аргуни, остановился на ночевку. На заливных лугах с зарослями тальника и одиночных сосен стояли недавно сметанные стога, зеленела сочная атава. В кустах кричали коростели, летали стаями потревоженные утки. Воздух был насыщен пьянящим ароматом высохших луговых трав.
Арышеву вспомнился луг на берегу Яи. Как во время сенокоса в жаркий день люди бросались в реку, чтобы охладиться. И теперь он вместе со своими солдатами поспешил на берег. Истосковавшиеся по реке воины плюхались в чистую прохладную воду, ныряли, плескались, радовались, как дети.
— Какой благодатный край! — восхищался Веселов.
— Кажется, сто пудов с себя сбросил, — говорил Старков. — Теперь и до Хингана топать можно.
Ниже по течению купали лошадей. Всех радовала, бодрила и оживляла вода.
Специальные привилегированные войска.
Не меньшей радостью в этот вечер был и необычный ужин. Наши снабженцы раздобыли у сельчан зеленых овощей, а баргуты-скотоводы подарили десятка два баранов. Повара приготовили такой вкусный борщ, какого солдаты много лет не ели.
Было и еще одно желание у воинов — спокойно отдохнуть. Но как только стемнело, в разных местах послышались крики и стрельба. В расположение полка пробрались русские белогвардейцы из близлежащих станиц. Всю ночь подразделения гонялись за ними. Арышев со своими бойцами километра два преследовал вражескую группу, которая не успела уйти. Она яростно отстреливалась. Двое бойцов получили ранение. Арышев едва не погиб: пуля оставила вмятину на каске, но вреда не причинила.
Когда у казаков кончились патроны, они сдались. Пятерых Арышев привел в полк. Таких набралось около ста во главе со станичным атаманом из Дрогоценки. На них были брюки с красными лампасами, на боку сабли и японские винтовки «Ариасака». Они готовились встретиться с нашими воинами в открытом бою, но японцы не успели подать им команду, а генерал Бакшеев, как известно, в первый же день удрал в Харбин. Так и остался не у дел корпус «Союз казаков» — детище Бакшеева.
Полк шел на Хайлар. Грунтовая дорога вела по выжженному солнцем Баргинскому плоскогорью — однообразной пустыне. Только на бугорках с тарбаганьими норами топорщился сухой полынник и колючая трава. Встречались и голые плешины — солончаки.
В небе круто стояло огненное солнце. Серый суглинок, истертый в порошок, стеной валил из-под ног и колес, забивал ноздри, скрежетал на зубах. Губы у солдат запеклись от жары, побурели щеки, просолели от пота гимнастерки. Всех томила жажда, но воды нигде не было. Встречающиеся на пути озера пересохли. Остались только мелкие лужицы с соленой мутной влагой. Надежда была лишь на своих снабженцев. Но они не успевали подвозить воду. Поэтому, когда на обочине появился «виллис», волоча за собой шлейф пыли, все обернулись. В открытой машине рядом с шофером сидел командир дивизии. Шофер сбавил скорость, Громов крикнул:
— Семьсот семьдесят седьмой, подтянись! Скоро привал!
— А вода будет? — вскинул голову Веселов. — А то уж язык к небу присох!
— Скоро подвезут. — Крепитесь, товарищи!
Действительно, вскоре подошла грузовая машина с резиновым баллоном во весь кузов. Батальон остановился. Солдаты (откуда только силы взялись) мигом атаковали машину. Но комбат приказал построиться по взводам. Люди цепочкой подходили по одному, подставляли котелки и каски под шланг, из которого бежала вода. Наполнив их, солдаты отходили и с жадностью прикладывались к своим посудинам, освежали лица, а остатки драгоценной влаги сливали во фляжки.
Вода — не водка, но и ее нельзя в походе много пить. Однако некоторые не думали о последствиях. А последствия сразу же сказались, как только роты двинулись в путь.
Шумилов пожадничал. Вода булькала в животе, отяжеляла тело и сочилась изо всех пор, как в парной бане. Идти было еще тяжелее. А тут, как назло, пошел голимый песок. Ноги тонули по щиколотку. Бойцы брели, как по снегу. Гимнастерки вымокли, хоть выжимай. Ноги от слабости заплетались. Люди выбивались из сил.
— Не дорога, а морской пляж, — злился Шумилов. — Такого и в Забайкалье не было.
— А в Монголии встречается, — сказал пожилой солдат. — Когда я воевал на Халхин-Голе, то пришлось поползать по песку.
Рязанские шли, как пьяные. Данилов еще держался, тянул бронебойку вперед, а Вавилов еле переставлял ноги. Вскоре совсем расписался: свернул в сторону и рухнул. Арышев посадил его на повозку. Быков тоже ехал — ослаб от жары. Но основная масса воинов стойко переносила поход, не зря закалялась в степях забайкальских…
