Луи де Берньер - Бескрылые птицы
— Что еще за птица, с которой ты хочешь воевать?
— Каратавук — это мое прозвище. — Каратавук шагнул вперед. — Настоящее имя Абдул.
Сержант оглядел мальчика: темноглазый, с золотистой кожей, чуть выше среднего роста.
— Эти ваши прозвища кого угодно с ума сведут, — наконец объявил он, раздраженно махнув рукой. — Похоже, у всех тут клички, хотя Пророк ясно их запрещает. Чей ты сын?
— Гончара Искандера.
— Понятно, — сказал сержант. — Но сперва разберемся с ним. — Он повернулся к Мехметчику, коренастому и невысокому, но удивительно похожему на приятеля. — Стало быть, ты Нико, сын Харитоса, и, говоришь, тебе восемнадцать. И ты христианин, да?
— Да, бейэфенди. Но сейчас в армию берут и христиан.
— А то я не знаю. Я сам солдат и уж в этом разбираюсь. А ты разве не знаешь, что это священная война? Не слыхал, что мы воюем с франками, а они — христиане? Не знаешь, как они надули нас с кораблями?
— Я — оттоман, — гордо сказал Мехметчик. — И одни франки за нас. Я слыхал, они прозываются «немцы».
— Да, германцы за нас, но все равно это священная война, и никто христиан в армию не возьмет, а то еще ударят в спину. Обыкновенный здравый смысл, и только. Хочешь участвовать — поступай в трудовой батальон.
— В трудовой батальон?
— Дороги, мосты и все такое, — пояснил сержант.
— Я хочу сражаться, а не ямы копать, — презрительно фыркнул Мехметчик.
— Тогда не лезь в добровольцы. — Во взгляде сержанта промелькнула смешинка. — Все равно со временем тебя заберут, и отправишься в трудовой батальон. Вероятно, когда тебе действительно стукнет восемнадцать. Вообще-то солдату много приходится копать. Вот и будешь рыть ямы, только не под пулями, все ж маленько безопасней.
Глаза Мехметчика горели злым огорчением, он только и нашелся, что сказать:
— Мне безопасность не нужна.
— Извини, малец, — посочувствовал Осман. — Я считаю, потребуется забирать всех, кого только можно. Вообще-то у меня самого один дед был христианином, родом из Сербии, но я тут ничего не решаю. Погоди, может, правила изменят. А пока, если действительно хочешь помочь Султану-падишаху и империи, заготавливай провизию и разводи мулов — это лучшее, что ты можешь сделать. — Сержант повернулся к Каратавуку: — Теперь с тобой. Ты — сын гончара Искандера. Тебя нет в списке. А твой отец есть. — Осман взглянул на писаря: — Ведь вы уже поговорили с ним, Соломон-эфенди?
— Поговорил.
— Я предлагаю себя вместо отца, — сказал Каратавук. — Согласно обычаю.
— Согласно обычаю, — повторил сержант, уважительно разглядывая парня. — Отец разрешил?
— Да. — Каратавук старался не смотреть сержанту в глаза. — Это ради матери и братьев с сестрами.
— Ты врешь, — сказал Осман. — К счастью, я этого не заметил.
— Спасибо, бейэфенди. — Каратавук поклонился и повторил: — Ради матери и братьев с сестрами. Без отца им не выжить, а без меня продержатся. Я сильный. Воевать смогу.
— Ты хороший сын, — сказал сержант. — Любой бы таким гордился.
От похвалы Каратавук прямо раздался в плечах.
— Вы меня берете, бейэфенди?
Сержант устало вздохнул. Он уже навидался юношей, приносящих подобную жертву. Это всегда трогало и угнетало. Скольким из этих юнцов суждено вновь увидеть лицо матери?
— Хорошо, можешь, согласно обычаю, идти вместо отца. Пусть обман будет на твоей совести, и да простит тебя Аллах.
— Спасибо, бейэфенди, и, пожалуйста, бейэфенди, не говорите отцу.
Сержант кивнул:
— Я извещу твоего отца, что его все же освободили от повинности. Он не узнает, почему. Завтра придешь вместо него.
По дороге домой Мехметчик шепотом ругался, в глазах стояли злые слезы.
— Заготавливай провизию и разводи мулов! — с горечью повторял он.
Каратавук сочувственно обнял его за плечи:
— Если дела пойдут скверно, правила, наверное, изменят.
— Будем надеяться, — буркнул Мехметчик.
Они остановились у дома ходжи Абдулхамида, и Мехметчик достал из-за пояса кожаный кошелек. Вытряхнув монетки, он спрятал их в кушак и набрал горсть земли. Ссыпал в кошелек, добавил еще немного и, затянув тесемку, отдал другу.
— Где бы ни оказался, — пояснил он, — носи с собой и не опорожняй до возвращения. А когда вернешься, высыпи непременно здесь же.
Каратавук ослабил тесемку. Понюхал землю и вздохнул:
— Родная земля. У нее особый запах, ты заметил? Когда буду далеко, понюхаю, и она мне все напомнит. — Завязав, он поцеловал кожаный мешочек. Спрятал за кушак и, обняв лучшего друга, ткнулся лбом ему в плечо. Горло перехватило от чувства, которому не было названия — столько всего в нем перемешалось. — Ах, дружище, дружище! — Каратавук отстранился и стукнул себя в грудь. — Тяжело у меня здесь, точно камень на сердце. Все думаю, что с нами будет?
— Наверное, разойдемся, — печально сказал Мехметчик. — Вдруг стало важно, что я христианин, хотя раньше почти никакой не было разницы.
— Не разойдемся, — твердо возразил Каратавук. — Мы всегда были друзьями, всегда вместе. Ты научил меня читать и писать.
— Не знаю, много ли толку, — вздохнул Мехметчик. — Выходит, что читать-то нечего, а в других краях, я слышал, вообще пишут по-другому. Вроде надписи на мечети, которую только ходжа Абдулхамид понимает.
Каратавук покопался в поясе и достал свистульку.
— Возьму с собой. Если разобью, напишу отцу, чтоб прислал новую. Как услышишь ее, сразу поймешь, что я вернулся.
— Дай-то бог, — сказал Мехметчик.
— Помнишь, как мы маленькими решили не писать в норки, чтобы не утопить мышек? А теперь мне придется начинять пулями живых людей.
— Мышка-то хотя бы ни в чем не виновата, — заметил Мехметчик.
— Я вот думаю, что при этом чувствуешь? — сказал Каратавук.
51. Печаль Рустэм-бея
— Почему ты грустен, мой лев? — Лейла-ханым подошла к Рустэм-бею и положила руку ему на плечо. Наступал вечер; уронив ладони на колени, ага с убитым видом сидел во дворе на низенькой изгороди вокруг клумбы. Белая Памук свернулась на своем любимом месте под апельсиновым деревом. За эти годы она пролежала в песчаной земле ямку, повторяющую форму ее тела. Под ногами Рустэма деловито ковыляла большая черепаха с панцирем в белых потеках застывшего воска; еще недавно Лейла романтически использовала ее как подвижный канделябр.
— Я не столько грустен, сколько печален, — сказал ага.
— Есть разница?
— Чувствую, что есть, но объяснить трудно.
— Хорошо, что тебя печалит?
Рустэм-бей неопределенно покрутил рукой:
— Идет война. Я должен быть на фронте, и у меня плохие предчувствия.
— Ты уже выполнил воинский долг. — Испуганная мыслью, что Рустэм может уехать, Лейла довольно неосторожно прибавила: — Ты не слишком старый?
К счастью, ага не был настроен обижаться.
— У меня большой опыт, и мужчина не стар, пока есть силы. Полагаю, я сильнее многих мальчишек, которые идут воевать.
— Конечно, сильнее, — искренне согласилась Лейла. Рустэм мог целыми днями пропадать на охоте в горах. Убитых оленей он вскидывал на круп лошади, будто войлочных.
— Я бы тоже пошел, — сказал Рустэм-бей. — Вообще-то я связался со своим полком, едва запахло войной. Но затем получил письмо от губернатора — он просит создать милицию, поддерживать тут законность и порядок. Похоже, большинство жандармов отправят на фронт.
— Какую милицию?
— Из стариков, мальчишек и калек. Но мальчишки подрастут, их тоже заберут, и придется искать новых.
— Значит, ты остаешься?
— Да, остаюсь. Хотя мне стыдно и жалко.
— Слава богу! — вздохнула Лейла. — Без тебя мне нет жизни. — Она понимала, что в городе к ней относятся мало-мальски уважительно лишь из-за присутствия Рустэма.
— Еще меня печалит сама война. — Рустэм-бей не слышал Лейлу и говорил будто сам с собой. — Во-первых, мы воюем с Францией, а это культура, к которой естественно стремится каждый человек вроде меня. В моем полку все офицеры учили французский и пытались разговаривать по-французски друг с другом. Во-вторых, мы воюем с Британией — крупнейшей империей в мировой истории; у нее отменные солдаты и моряки, и она была нашим лучшим другом. А в-третьих, мы воюем с Россией, которая всегда нас ненавидела, во всем мешала и хотела забрать у нас Стамбул. На нашей стороне Австро-Венгрия, о которой я почти ничего не знаю, и Германия — о ней я знаю еще меньше; кажется, она исключительно хороша с военной точки зрения.
— У нас есть Энвер-паша. — Лейла раздумывала, чью сторону примут греки и кто для нее действительно «наши».
Рустэм фыркнул.
— Энвер-паше повезло, он вознесся, приписав себе то, чего на самом деле добились другие. Честолюбия у него не отнять.
— Ну, я в этом не разбираюсь, — вздохнула Лейла. Военные и политические дела ее интересовали мало. По-настоящему она боялась лишь потерять Рустэм-бея.
