Алексей Воронков - Брат по крови
Я чувствовал себя как птица, поднявшаяся высоко в небо. Сбывалась моя мечта: я обретал счастье. Я начал декламировать:
«Кавказ подо мною. Один в вышине Стою над снегами у края стремнины; Орел, с отдаленной поднявшись вершины, Парит неподвижно со мной наравне. Отселе я вижу потоков рожденье И первое грозных обвалов движенье…»
Потом мы декламировали уже вместе: «Здесь тучи смиренно идут подо мной; Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады; Под ними утесов нагие громады; Там ниже мох тощий, кустарник сухой; А там уже рощи, зеленые сени, Где птицы щебечут, где скачут олени…»
В этот момент где-то совсем рядом прозвучал выстрел. Я не обратил на него внимания, потому что он показался мне в этой ситуации слишком уж неправдоподобным. И я продолжат декламировать. Я всю жизнь мечтал о таком празднике души и не мог позволить себе испугаться какого-то там выстрела.
«…А там уже люди гнездятся в горах, И ползают овцы по злачным стремнинам, И пастырь нисходит к веселым долинам…»
Дочитав до этого места, я вдруг понял, что я не слышу голоса Илоны. Я открыл глаза и увидел, что ее нет рядом. Илона!..
Она лежала в какой-то странной позе, широко раскинув руки и, не мигая, глядела в небо. Я бросился к ней.
— Илона! Что с тобой?! — ничего не понимая, спрашивал я ее, но сердце мое, уже почувствовав беду, заныло.
Я перевернул Илону на бок и увидел, что вся гимнастерка на ее спине была мокрой от крови.
— Илона… — наклонившись к самому ее уху, испуганным голосом проговорил я. — Ты меня слышишь?
— Митя… — чуть слышно прошептала она. — Митя…
— Я здесь, милая, здесь, — обрадовался я, услышав ее голос.
Дрожащими руками я стал снимать с нее гимнастерку. Мне нужно было определить характер ранения. А то, что Илона была ранена, сомнений не было. Но кто, кто это сделал? — лихорадочно думал я, невольно шаря глазами вокруг и пытаясь найти того, кто стрелял. Я боялся, что на этом все не кончится, что выстрелы повторятся, и пытался заслонить собой Илону. Кому же все-таки понадобилось в нас стрелять? — думал я. А может, то была случайная пуля? Может, охотник какой стрелял? Метился в зверя, а попал в человека… Впрочем, какая сейчас, к дьяволу, охота, когда идет война! Разве что на людей кто-то вздумал поохотиться…
Неожиданно мне показалось, что я услышал неподалеку какой-то звук. Будто бы кто-то нечаянно столкнул в обрыв камешек. Я замер и внимательно огляделся — никого. Вокруг были одни только высившиеся уступами каменные кручи да разбросанные повсюду огромные куски скальной породы. За одним из них мог притаиться враг.
Пуля вошла Илоне под левую лопатку. Скорее всего, она не задела сердце, но это было лишь мое предположение. Необходимо было срочно что-то делать. Но чем я мог помочь раненой, когда у меня не было даже несчастного бинта? Единственно, что я смог, это разрезал на куски нижнее белье и сделал ей перевязку.
— Милый, не оставляй меня одну… — прошептала Илона.
— Об этом и речи не может быть, — сказал я, уже думая о том, как я буду спускать ее вниз.
Я взял ее на руки. Когда из тела уходит жизнь, оно всегда становится тяжелее обычного. Однажды мне приходилось в порыве нежности брать Илону на руки. Тогда мне показалось, что она весит не больше, чем обыкновенная былинка. Но сейчас ее тело налилось бедой и было тяжелым.
Ну, с богом, — прошептал я и начал потихоньку двигаться вниз. Я давно знал, что подняться в гору порой бывает гораздо легче, чем спуститься с нее. Так оно вышло и на этот раз. Уходящие из-под ног камни, скользкие уступы, крутые спуски… Уже с самого начала я понял, что мне будет очень трудно спустить ее с горы. Но я должен был это сделать. Больше на этом свете не было никого, кто смог бы ей сейчас помочь.
— Как ты, дорогая? — когда мне удавалось удачно преодолеть очередной отрезок пути, спрашивал я, тяжело переводя дыхание.
— Все хорошо, милый, — отвечала она, и ее голос, живой, родной голос, придавал мне силы. — Ты присядь, отдохни.
Но у меня не было времени рассиживаться. Я снова двигался вниз, стараясь как можно крепче держать ее на руках. А когда силы кончились, я взвалил ее на спину и, опустившись на колени, стал ползти на четвереньках.
— Как ты, дорогая?
— Все хорошо, милый…
А солнце, прочертив в небе гигантскую параболу, стало медленно уходить в сторону горизонта. Я глядел ему вслед и ненавидел его. Ведь вместо того, чтобы соединить нас с Илоной, оно позволило какому-то идиоту нажать на спусковой крючок. «Я ненавижу тебя, страшное, бездушное светило! — скрежетал я безумно зубами. — Не-на-ви-жу! Ты отнимаешь у меня самое дорогое, что у меня есть на свете… Будь же милостивым, помоги мне спасти мою любовь… И я буду рабом твоим до конца своей жизни. По-мо-ги-и-и!»
Но солнце было глухо к моим мольбам. Если бы это было не так, я бы чувствовал, что оно мне помогает. Но мне становилось все тяжелее и тяжелее, а Илона начала терять сознание. Она истекала кровью, и я чувствовал, как ее кровь пропитала мою гимнастерку.
— Потерпи, дорогая, еще немного… — шептал я ей. — Мы победим, вот увидишь…
Но она уже перестала реагировать на мои слова.
— Только не умирай, только не умирай, — говорил я ей. — Потерпи… сейчас… осталось совсем немного…
Она каким-то чудом еще держалась. Но когда мы наконец спустились со скалы и оказались в полосе леса, я увидел, что она мертва.
— Илона, — прошептал я и беспомощно уткнулся лбом ей в грудь. — Ну почему, почему ты…
Я не смог договорить. Я захлебнулся в своем горе. Когда первый приступ отчаяния прошел, я вскочил на ноги и заревел, словно дикий зверь. Мой рев эхом отозвался в горах.
— У-у-у! Ну за что?! За что?! Почему она, а не я?! Сво-о-олочи! Кто вы? Покажитесь? Я ненавижу вас!
Уже мертвую я нес ее по чернолесью, затем стал спускаться по пологому склону, поросшему мягкой весенней травой. Еще совсем недавно я восхищался и этой травой, и этими горами, а сейчас, когда я всецело был поглощен бедой, меня уже ничто не радовало. Я думал об Илоне, а она лежала на моих руках, и ее волосы легонько шевелил весенний игривый ветерок.
— Как же я буду без нее? — вслух спросил я себя и не узнал своего голоса.
Все кончено, подумал я. Теперь, когда Илоны не стало, жизнь потеряла для меня всякий смысл. Она стала пустой и бесполезной. А коли так — зачем жить? Ну, где же вы, убийцы? Стреляйте! Я готов умереть. Готов, вы слышите?..
При мысли о смерти у меня не дрогнул на лице ни один мускул. Наверное, я в самом деле был готов умереть. Я верил, что Илона уже ждала меня в каком-то ином измерении, там, где все по-другому, где не существует зла, а есть только вечная и счастливая любовь.
Я остановился и посмотрел вверх. Где-то там была уже ее душа. А здесь лишь было ее мертвое тело. «Прощай, моя любовь, — прошептал я. — Прости меня за то, что я не уберег тебя. Прости…»
XLV
В полку переполох. Чеченцы убили нашего «полкана». Он ехал в Грозный, и по дороге на его «уазик» напали боевики. А ведь Дегтяреву говорили, чтобы взял группу сопровождения, но разве он когда кого слушал? Я, говорит, боевой командир, и меня пугать не надо. И вообще, мол, я езжу по своей Российской земле — это меня враги должны бояться. Ну вот, доездился. Теперь он уже точно до генерала не дослужится. А ведь бредил генеральскими погонами, бредил. Впрочем, он их давно заслужил, но разве у нас чины по заслугам дают?
Когда в лагере узнали, что кроме Дегтярева, убили еще и мою помощницу, братва озверела. Масла в огонь подлил начальник разведки Паша Есаулов, который заявил, что у него есть сведения о том, что чеченцы в ближайшее время собираются начать широкомасштабное наступление. Дескать, боевикам отдан приказ спуститься с гор, раствориться под видом мирных жителей в населенных пунктах и ждать сигнала. Так что, мол, и наш здешний аул в этом отношении небезгрешен. Разведчики уже заметили, как туда просачиваются моджахеды.
Эта весть тут же разлетелась по лагерю. В батальонах прошли стихийные митинги, на которых была поддержана идея провести акцию возмездия. Обстановка накалялась.
— Слышь, братва-то наша с ума сходит. Аул собирается громить. Ой, наделают, сукины дети, беды, ой, наделают, — сокрушенно говорил мне Макаров, который пришел в медпункт, чтобы выразить мне свое соболезнование. — Не завидую я этим чеченцам. Они ведь ни сном ни духом не ведают, что наши головорезы собираются к ним в гости.
Вначале я не вник в смысл сказанного. Как сидел возле тела Илоны, так и остался сидеть. Я привел ее в порядок, и она лежала у меня на носилках, как живая. Ни о чем другом в тот момент я не мог думать — только о ней. Мучила мысль — как ее хоронить? Везти Илону на ее родину не было возможности. Да и вызывать родных, чтобы те присутствовали на погребении не было смысла. Путь неблизкий, а на улице теплынь. Пока доедут, тело успеет того… У нас ведь на войне не было моргов.
